Другая мысль состоит в том, что для индустриализации необходима некоторая критическая масса в населении — но скорее не самой страны, а всей "ойкумены", экономически связанных (если даже не интегрированных) между собой культурно\религиозно родственных стран. Как в солнце начинаются ядерные реакции по достижении некоторой массы, так и в этой ойкумене начинаются процессы индустриализации, поскольку рынок становится достаточно большим и из-за эффектов масштаба производство множества вещей обретает рентабельность (но, конечно, ещё влияют затраты на логистику, которые благодаря НТП активно снижаются, и при, скажем, константном уровне логистики времён РИ можно предположить, что для индустриализации необходим больший численный масштаб ойкумены).
За данными можно обратиться к книжке "Население Европы" весьма таки великого отечественного демографа Б. Ц. Урланиса. Труд хоть уже и старый, но актуальности не теряет. На нескольких стах страницах автор детально разбирает, почему у тех или иных стран должно быть именно такое население. Единственное — страны даны в границах 1914 года.
Динамика численности населения
http://take.ms/UyNIO
Однако пересчитаем всё в годовые темпы роста. И внезапно видим, что, фактически, "точка бифуркации", начала ускорения для всей Европы (кроме Балкан и Нидерландов) — примерно 1700-й год.
http://take.ms/qyqR4h
http://take.ms/ralFK
Таким образом, получается, что если нам требуется индустриализация античности, то мы должны не какую-то отдельную страну поместить в момент изобретения паровой машины, но всё средиземноморье поместить в условия, максимально эквивалентные 1700-му году. Чтобы в какой-то стране в конце концов выстрелил паровик, вся ойкумена этой страны должна прежде прийти в активный социально-экономический рост и культурный обмен. Численность населения Англии в 1700 году — всего 5 миллионов человек, значительно меньше численности Италии или Египта в лучшие римские времена, но численность населения всей Европы за исключением России — почти 100 миллионов, что в 2-3 раза больше численности населения РИ. Даже на заре промышленной эпохи, в 1820-м году численность населения Англии только едва-едва переваливает за 10 миллионов — в то время как численность населения Европы (без России) — уже почти 150 миллионов.
Но это касаемо просто чисел. За более развёрнутым изложением по части периода индустриализации сначала я бы обратился к книге А.Г.Вишневского (хоть и также старой, но суть та же) "Демографическая революция":
https://www.dropbox.com/s/nduzq617n39zw9d/Lexpmid_eng.jpg?dl=1
Вишневский пишет:
Таблица смертности, построен-ная по материалам надписей на мумиях, собранным М. Омбером и К. Прео и относящимся к Древнему Египту римского периода (III в. до н.э. — IV в. н.э.), дает е0, равное 28,7 года. Оценки средней продолжительности жизни по материалам надгробных надписей для различных провинций Римской империи, выполненные разны-ми авторами, колеблются от 14,5 года для Лациума до 42,9 года (мужчины) и 40,7 года (женщины) для Африки. Палеодемографическая таблица смертности, составленная по материалам аваро-франкского могильника IX в., дает е0, равное 26,7 года. Согласно обобщенной палеодемографической модели Д. Ачади и Я. Немеш-кери, отражающей условия смертности населения средневековой Венгрии (Х-ХII вв.), Ео = 28,7 года."
Но опять же — это ожидаемая продолжительность жизни при рождении. Она в значительной мере формируется высокой младенческой смертностью, выкашивающей при традиционном уровне смертности треть детей до года, и в сумме примерно половину до 20 лет. Человек, который пережил первые 10 лет жизни, имеет уже ожидаемую продолжительность жизни в данном возрасте, как правило, в районе порядка 40 лет.
Вишневский пишет:
"До историче-ского переворота в смертности оставалось совсем недолго, но, по словам французского историка П. Губера, «люди до 1740 г. и осо-бенно люди классического XVII в., которые постоянно трепета-ли перед тремя традиционными и почти каноническими бедстви-ями — “A peste, fame et bello, libera nos Domine”, — эти люди не пред-ставляли себе, не могли вообразить подобных изменений, подоб-ной “революции”». И лишь примерно с середины XVIII в. население Западной Европы ощутило ветер надвигаю-щихся перемен.
Именно в этот период началась та глубокая трансформация структуры причин смерти, которая привела в конечном счете к возникновению совершенно нового типа смертности. В первую очередь обращает на себя внимание ослабление силы причин, вызывавших катастрофическую смертность в периоды демогра-фических кризисов — голода и эпидемий.
Голод отступал медленно. “Вспышки голода потрясали Евро-пу весь XVIII в., и во второй половине этого века казалось, что все враждебные силы без исключения сговорились удерживать этот континент в состоянии хронического голодания”, — пишет Жозуэ де Кастро.
Но все же развитие производительных сил и постепенный рост капиталистических отношений, по-видимому, не могли не оказать влияния на питание населения. Вспышки голода стали повторяться реже, и сила их понемногу ослабевала. Этому спо-собствовали, в частности, совершенствование методов ведения сельского хозяйства (переход от трехполья к более интенсивной плодосменной системе, заготовка на зиму корма для скота, боль-шую часть которого еще в конце XVII в. просто забивали осе-нью, и т.п.), развитие торговли и средств сообщения (в средневе-ковой Европе отдельные районы были почти не связаны друг с другом, и если в каком-нибудь из них производство продовольст-вия почему-либо сокращалось, помощи ждать было неоткуда) и т.д. Роль голода и хронического недоедания как причин высокой смертности начала идти на убыль".
Об эпидемиях
Вишневский пишет:
Эпидемии также долго сохраняли свою грозную силу. Даже в XVIII в. Европа знала три крупные вспышки чумы: в 1720,1743 и 1759 гг. и несколько более мелких. Страшным бичом в Европе в XVIII в. была оспа. Современники считали, что среди достигших 30-летнего возраста почти не было людей, не перенесших оспы, причем из заболевших оспой умирал каждый седьмой или вось-мой, а среди маленьких детей — каждый третий [23: 256-257]. Не-малые опустошения производили эпидемии тифа. В Скандинав-ских странах, например, во второй половине XVIII в. ежегодно оспой и тифом было обусловлено не менее 10% всех смертей, а в каждом втором году на долю этих болезней приходилось, по крайней мере, 20% всех смертей [48: 52].
Но все-таки к XVIII в. произошли некоторые изменения, по-явилось лучшее понимание природы эпидемий, характера их рас-пространения, и люди научились если не бороться с ними, то по крайней мере принимать некоторые меры предосторожности, в частности, устанавливать карантины, изолировать заболевших и т.п. Были предприняты первые попытки международного сот-рудничества в борьбе с эпидемиями (в 1792 г. был создан первый международный карантинный совет в Танжере), сказались и ре-зультаты общего экономического и культурного развития евро-пейского общества. Наконец, не исключено, что, как полагают некоторые исследователи, определенную роль сыграли “естест-венные” факторы: ослабление вирулентности возбудителей не-которых болезней, не связанное с совершавшимися в обществе изменениями, а происшедшее потому, что вирулентность микро-организмов вообще подвержена колебаниям [42].
Так или иначе, но население Европы уже не становится такой легкой добычей эпидемий, какой оно было в прошлые века. “В XVII в. исчезает проказа... Сифилис, после периода страшно-го усиления в конце XV и в начале XVI в., теряет свой эпидеми-ческий характер. В XVIII в. уменьшаются эпидемии кровавого поноса, до того производившие огромные опустошения” [13: 14]. Чума “перестает уже играть в жизни общества ту страшную роль, которая была ей присвоена в ХV-ХVI, даже в XVII веках” [5: 81]. На протяжении XVIII в. распространяется, по крайней ме-ре, среди некоторых слоев населения инокуляция оспы (привив-ка здоровым человеческой оспы, что создавало риск тяжелого заболевания и даже смерти от оспы, но у большинства инокулированных приводило к выработке пожизненного иммунитета).
И все же суммарное действие причин катастрофической смертности к XVIII в. явно ослабело, и их роль среди других при-чин смерти стала гораздо более скромной. В результате в Запад-ной Европе почти прекратились кризисные подъемы смертно-сти. Впервые в истории человечества катастрофическая, экстра-ординарная смертность была поставлена под контроль. Разуме-ется, это был еще весьма несовершенный контроль, но все-таки он стал главным фактором начавшегося в ряде западноевропей-ских стран снижения смертности. «В XVIII в. “пики” смертности
почти исчезают: срезанием этих “пиков” и объясняется падение смертности» [25: 2281, “все материалы по всем странам и городам показывают падение ее в XVIII в.” [25: 227], отступление смерти во второй половине XVIII в. не вызывает сомнений.
Ограничение действия причин катастрофической смертности еще не дает оснований говорить о появлении на исторической арене принципиально нового типа смертности. В нормальные, некризисные периоды люди продолжали умирать по законам, присущим традиционному типу смертности. Но демографические кризисы, сопровождающиеся катастрофическими подъемами смертности, — неотъемлемая черта традиционного типа смертно-сти. Коль скоро они прекращаются, уже нельзя считать, что этот тип смертности сохраняется в неизменном виде. Поэтому в устра-нении систематических “пиков” смертности можно видеть пер-вый шаг к устранению самого традиционного типа смертности.
О медицине
Вишневский пишет:
Можно думать, что уже в XVIII в., когда впервые было значи-тельно ограничено действие причин катастрофической смертно-сти, намечались и первые перемены в структуре причин “нор-мальной” смертности в спокойные, некризисные годы. Они должны были естественно вытекать из всех перемен в экономи-ческих и социальных условиях жизни западноевропейского об-щества, которые к XVIII в. стали уже достаточно ощутимыми. Мы не располагаем данными о структуре причин смерти до сере-дины XIX в., но знаем, что еще и к этому времени смертность ос-тавалась преимущественно экзогенной. Следовательно, те пере-мены в соотношении причин смерти, которые могли совершить-ся в XVIII в., а до этого и подавно, могли быть очень небольши-ми, не менявшими сущности типа смертности. Тем не менее они медленно и постепенно подводили к качественному скачку, к воз-никновению нового исторического типа смертности.
Этот скачок начался примерно в середине XIX в., в период, когда к действию общих социально-экономических факторов, порожденных развитием буржуазного общества, добавилось дей-ствие некоторых специфических факторов, влияющих на здоро-вье и длительность жизни людей непосредственно и даже, до из-вестной степени, независимо от уровня их благосостояния. Речь идет прежде всего о новых санитарно-гигиенических условиях и новой роли медицины, вытекавших из особенностей развития промышленного капитализма и связанного с ним научно-техни-ческого и культурного прогресса.
В XIX столетии ускорились начавшиеся еще в XVII-ХVIII вв. изменения в личной гигиене. Поддержание чистоты тела, одеж-ды или посуды, элементарная гигиена питания, умение бороться с насекомыми-паразитами и тому подобные вполне обычные в наше время вещи очень молоды. Еще в начале XVII в. англича-нин Т. Кориат, путешествуя по Италии, был поражен тем. что "итальянцев нельзя заставить есть руками: они исходят как бы из того, что не у всех руки чисты” [13: 26]. На протяжении XVII-ХVIII вв. обычаи не есть руками, ежедневно умываться, ме-нять белье и другие постепенно распространялись среди богатой части населения европейских стран, но только в XIX в. они стали прочно входить в быт народа. Этому способствовали, с одной стороны, преодоление замкнутости сельской жизни и ускоривше-еся распространение новых культурных навыков, с другой — се-рийное производство более рациональной и гигиеничной одеж-ды, дешевых товаров массового потребления (белья, посуды), до-ступных гигиенических средств (мыла и пр.), медикаментов и т. п.
XIX в. был периодом стремительного роста крупных городов, которые, при прежнем уровне требований к коммунальной гиги-ене, должны были бы превратиться в опаснейшие очаги эпиде-мий. Однако новые экономические и технические возможности позволили в значительной степени нейтрализовать эту опас-ность. Развитие крупной промышленности сделало возможным техническое переустройство жизни людей, строительство более благоустроенных жилищ, развитие санитарной техники и оздоро-вление населенных мест. Уже в начале XIX в. стали осуществ-ляться первые мероприятия по реконструкции городов, созданию централизованных систем водоснабжения, канализации, очистки. Впоследствии они принесли плоды в виде резкого сокращения смертности от таких болезней, как сыпной тиф, чума, холера, ди-зентерия и другие желудочные заболевания. Большое значение имели новые методы обеззараживания питьевой воды, стерили-зации пищевых продуктов, отопления и освещения жилищ и про-изводственных помещений, постепенное изменение условий тру-да, развитие техники безопасности и т.д.
Огромную роль в борьбе с экзогенной смертностью сыг-рал прогресс медицины, который в значительной степени ба-зировался на связанных с развитием промышленности успехах химии и биологии. Еще в конце XVIII в. Э. Дженнер открыл метод создания надежного иммунитета против одной из самых страшных болезней — оспы, что не только сделало возможной полную ликвидацию этой болезни, но впервые показало ог-ромную эффективность принципа, которому суждено было стать одним из краеугольных камней профилактической медицины принципа индивидуальной защиты человеческого орга-низма. Применение этого принципа в борьбе с оспой остава-лось исключением в медицинской практике до последней тре-ти XIX в., когда, прежде всего благодаря работам Л. Пастера, была создана бактериологическая теория болезней и указан принципиальный путь борьбы с ними. Этот путь вел не только к надежной профилактике инфекционных заболеваний путем вакцинации, но, как показало развитие микробиологии уже в XX в., и к чрезвычайно эффективному лечению многих из них.
Таким образом, для снижения смертности нам необходимо, во-первых, обеспечить единый рынок сельхоз-товаров и относительно оперативную логистику к нему, а, во-вторых, обеспечить сколько-нибудь массовую медицину (и каким-то образом изобрести вакцинацию) и развитие гигиены, чтобы, в первую очередь, города могли расти без угрозы нарваться на эпидемию.
О рождаемости
Вишневский пишет:
Систематическое снижение смертности создало совершен-но новую ситуацию. При увеличении средней продолжительно-сти жизни с 25 до 40 лет доля детей, доживающих до 20-летне-го возраста, увеличивается примерно на 40%, при достижении средней продолжительности жизни в 50 лет — на 65%. Одновре-менно со снижением смертности повышается реальная плодо-витость, удлиняется время брачной жизни женщины, в силу че-го обнаруживается тенденция к росту среднего числа рожде-ний. Совместное действие всех этих факторов может привести к тому, что число становящихся взрослыми детей как во всем населении, так и в средней семье увеличивается в 1,5-2 раза, свидетельствуя о резком нарушении былой согласованности рождаемости и смертности.
В частности, увеличение числа выживающих детей угрожало це-лостности накопленных состояний, грозило дроблением мел-кой земельной собственности и потому особенно ощущалось крестьянством в тех странах, где существовала частная собст-венность на землю.
Так или иначе, но ко времени Великой Французской револю-ции новое репродуктивное поведение не было чем-то совершен-но незнакомым или казавшимся абсолютно недозволенным даже широким слоям населения страны. Обобщая имеющийся стати-стический материал и все более многочисленные упоминания о новом отношении семьи к деторождению в литературе XVIII в., А. Сови приходит к следующим выводам: а) в XVII в. забота о предотвращении рождений должна была существовать в некото-рых дворянских или буржуазных семьях. Хотя эффективность этой практики и нельзя недооценивать, она была все же очень ог-раниченной; б) в XVIII в. эта практика распространяется доста-точно широко, что привлекает внимание различных авторов на-чиная с 1750 г.; в) примерно с 1775 г. результаты этой практики обнаруживаются в национальной статистике. Выборочная и ог-раниченная статистика, относящаяся к правящим классам, ука-зывает на такие результаты еще раньше (47: 381-382].
Долгое время Франция как страна массового распростране-ния внутрисемейного регулирования рождаемости оставалась единственным исключением в Западной Европе да и во всем ми-ре. Французское Просвещение и французская буржуазная рево-люция, разорвавшие “традиционные путы” во Франции, в конеч-ном счете способствовали освобождению от них всей буржуазной Европы. Но на это потребовалось время, первоначальное же не-посредственное воздействие французской революции и ее идей, по крайней мере в некоторых областях, могло быть даже обрат-ным. Так было, например, в Англии, в которой бурное развитие промышленной революции сочеталось с реакционным консерва-тизмом в области этики и религии. «Когда высшие классы увиде-ли, что их привилегиям и имуществу угрожают якобинские докт-рины с противоположного берега Ла-Манша, тогда сильное отвращение к французскому “атеизму и деизму” подготовило бла-гоприятную почву для большей “серьезности” джентри. Индиф-ферентизм и веротерпимость в вопросах религии казались те-перь мятежными и непатриотичными, соответствующие измене-ния произошли также и в нравах — распущенность или веселость сменились лицемерием или добродетелью» 136: 498].
Понадобились многие десятилетия экономического и социаль-ного развития, напряженной политической и идейной борьбы, что-бы английская семья смогла, — более того, оказалась вынужден-ной — увидеть свое демографическое поведение в новом свете. Еще “семидесятые и восьмидесятые годы были периодом не только больших семей, но и пуританизма в области этических и сексуаль-ных идей" [36: 561].