Абсолютно верно. И к северу от Дуная оно должно было претерпеть изрядную метаморфозу, чтобы утвердиться. Уже у германцев — это отнюдь не "средиземноморское" христианство.
Сама фигура Христа, являвшегося сначала в светлом облике «божественного сына», погруженного затем в ужасное таинство смерти, а затем воскресшего и вознес-шегося на небо, представлялась гордым соотечествен-никам Ульфилы вполне приемлемой. (В скобках сразу же отметим, что Христос на кресте действительно до боли похож на Вотана, повешенного на Мировом ясене Иггдрасиле, и на невинного Бальдра, чью смерть горько опла-кивают боги.) Так что Христос — приемлемая фигура. Бо-лее того, готские воины должны были относиться к не-му с большой симпатией.
Спросим, однако, себя: а как бы они отнеслись к Нагор-ной проповеди? Ведь Константинове христианство сущест-вовало весьма в урезанном виде. Страсти Христовы были сведены до минимума. Крупным планом публике демонст-рировали образ Христа торжествующего, хозяина положе-ния, Господина — kyrios. Героя под стать самому импера-тору. Ведь только превратившись в символ победы, и вовсе не обязательно победы духовной, увенчав римскую императорскую хоругвь и став вровень с орлами римских легио-нов, крест — древний символ позорной смерти — стано-вится в римской эйкумене предметом единодушного и рев-ностного поклонения.
Бог-победитель. Примеры, которые мы сейчас приве-дем, засвидетельствовали этот факт. Первое, что тотчас же бросается в глаза,— обыденность военной лексики резко противостоит терминологии, относящейся к духовной сфе-ре, той, которой не было в словарном запасе готского язы-ка. Ульфила должен был позаимствовать ее из греко-латинского запаса или создать заново. Духовной проповеди, выраженной посредством сложной и не связанной с по-вседневным опытом терминологией, понимание которой широкой аудиторией было весьма проблематично, противостоит реальность войны — конкретная, осязаемая и до-ступная слушателю без предварительной подготовки.
Напомним послание св. Павла к ефесянам. Обращаясь к «находящимся в Ефесе святым и верным», Павел совету-ет им «укрепляться господом и могуществом силы его», «облечься во всеоружие божие, чтобы можно было стать против козней диавольских», ибо борьба будет не матери-альная, а духовная, «препоясать чресла истиною и облечь-ся в броню праведности», «взять щит веры, которым воз-можно угасить все раскаленные стрелы лукавого, и шлем спасения, и меч духовный, который есть слово божие».
Апостол ободряет вступивших в борьбу. Разумеется, речь идет о духовной борьбе. Но готская аудитория, с со-чувствием воспринимая символическую образность, была гораздо менее подготовлена к пониманию реальных осно-ваний этой образности. Такие слова, как sarwa (броня), brunjo (латы), skildus (щит), hllms (шлем), meki (меч), принадлежали сфере будничной жизни готского народа, полностью выражая ее содержательную сторону. В слова же ahma (дух), gawairthi (мир), galaubeins (вера) было вложено отчасти новое значение, и они понимались с тру-дом. Слова эти были созданы Ульфилой, чтобы и на гот-ском языке можно было передать содержание христиан-ской проповеди. Применяя особый термин, связанный с концепцией дара, Ульфила как бы подталкивает внимаю-щего ему готского воина к мысли о том, что верующие в Христа — та же свита военного вождя, да и сам Хрис-тос — вождь, отец и брат, раздающий после сражения награды — каждому по его заслугам,— сидя на троне в великолепной пиршественной зале. Сопоставление поуче-ния Павла о духовной битве, где понятная и знакомая во-енная лексика чередуется с малопонятной и незнакомой терминологией, относящейся к сфере духовной жизни, с мыслью о «даре», к которому надо стремиться, порож-дало у готов представление о христианстве как о вере му-жественных и воинственных людей, вере, доступной лишь закаленным в сражениях смелым воинам. Если вдуматься, то ведь и Павел, оказывается, толкует именно об этом.
В Нортумбрии почитали великомучениками воинов, павших в бою с язычниками. Здесь возникла поэзия Кэдмона — пастуха, который, как рассказывал Беда Достопочтенный, стал монахом-бенедиктинцем и автором поэм ветхозаветного содержания. То, что дошло до нас из его обширного наследия — хотя последние критические работы и оставляют за ним авторство лишь одного фраг-мента поэмы «Книга Бытия»,— по своему характеру впол-не может считаться написанным в духе «героического хрис-тианства». Программным представляется предпочтение Ветхого завета, особенно его космогонической темы, являющейся своеобразным лейтмотивом истории обраще-ния германцев в христианство. В той части поэмы, где повествуется о возмутившихся ангелах, Кэдмон характеризует отношение между богом и ангелами как отношение между своего рода свитой и ее вождем. Госу-дарь, восседающий в «славных сияющих и просторных чертогах», раздает почести членам своей свиты — това-рищам по оружию и пирам. Грех зависти и гордыни, которым запятнали себя Люцифер и его спутники, в по-добной обстановке приводит к самому гнусному из воз-можных преступлений — предательству. Такова логика жизни военной общины. Люцифер, предающий бога-от-ца,— позднее Иуда, предающий бога-сына,— первые из величайших грешников. Преступление, подрывающее устои клятвенно обещанной солидарности, показано как самое ужасное преступление — корень всех зол. В этой воинской логике содержится зерно образа Люцифера, созданного Данте в «Божественной комедии», где Лю-цифер — великий отверженный, приговоренный находить-ся в центре мироздания. Три его пасти пожирают предавших бога и кесаря.
Благочестивый Синевульф жил во второй половине VII в. Он более образован и объективно более христианин, чем его земляк Кэдмон, живший столетием ранее. Поэзия Синевульфа тоже более христианская, на что указывает источник его вдохновения — Новый завет. Однако атмо-сфера его «Христа» только отчасти иная, чем в «Книге Бытия» Кэдмона. Вряд ли можно считать формальным тот факт, что Христос назван «шлемом» и «щитом» воина, апостолы — «храбрыми героями» и «могущественными дворянами». Конечно, все это стереотипы. Но ведь эпи-ческая поэзия как таковая и состоит из стереотипов, не так ли? Христос на кресте и в минуту смерти остается юным героем — «богом-вождем», «сеньором победы». В его честь звучит та самая «погребальная песнь», кото-рая обычно исполнялась свитой на похоронах воина, чтобы восславить его деяния.
В поэме «Христос» Искупитель показан в трех эпизо-дах, свидетельствующих о его царственном величии:
Пришествие, Вознесение и Страшный суд. К нему, «шле-му всех творений», обращены молитвы об освобождении от врага рода человеческого. К нему слетаются, громко трепеща крылами, ангелы небесные — божественная дру-жина, «чудесная рать». И «с этим войском, ликующей свитой» возвращается он к своему Отцу. Стоя с ним ря-дом, человеку нечего опасаться «бесовского копья», так как он находится под защитой щита господа и его ору-жия. Образ бога, ангелов и избранных — войско, участ-вующее в сражении, которое происходит между силами зла и добра. Подобная символика, навеянная, конечно, описаниями Павла и Пруденция (1), в умах слушателей в конечном итоге отступала на второй план не только под влиянием знакомых концепций и образов, но и личных воспоминаний и впечатлений, связанных с «националь-ным» эпосом англов и заложенной в нем системой цен-ностей. От внимания слушателей не ускользала также и символическая значимость эпических картин и образов в сравнении с божественной «реальностью». Однако по мере того, как происходило включение символа в реальную действительность, военные символы, используемые христианином-англом, начинали действовать в качестве основ-ного элемента суждения, остающегося религиозным по своей сути. Христос в окружении ангелов был, конечно, евангельским Христом. Однако лик его оставался ликом военачальника.
У каждого народа христианство преломлялось по своему. В том числе и у русских.
Что же касается средиземноморских — то у всех еропейских народов литература, искусство, философия берут начало именно в средиземноморской, греко-римской культуре. Собственно вся европейская культура выросла оттуда, так уж сложилось.
Просто учитывайте наличие большого количества искренне русских людей, которые эту религию не только считают своей, родной, но и "верой предков".
Коллега, тот же коллега Смельдинг может подтвердить мои искренние симпатии к древней славянской традиции (и когда он говорит "боги" — я воспринимаю этих богов как Силы Творца из "Небесной Иерархии" Дионисия Ареопагита 
). И к искреним язычникам я как правило отношусь с уважением.
От вас же постоянно исходит ругань по отношению к христианству. Я конечно понимаю, что это от незнания — но все же неприятно. Ибо когда слышишь "мертвобожники" и прочие подобные эпитеты — приходит на ум, что ведь действительно, люди, искрене преданные России, приподобном подходе могут сцепится на религиозной почве 
.
) считать, то еще меньше.
. 
.
Но я именно об атеизме . 