Работа мало-помалу начинает обретать реальные очертания. Эпиграфом к ней (очень обширным, но ничего не поделаешь) должен служить пространный фрагмент из Станислава Лема:
Навстречу мне по полю бежал
высокий старец в белой рясе доминиканцев. Оказалось, что это отец
Лацимон, руководитель миссий, действующих на звездных системах в радиусе
шестисот световых лет. Здесь насчитывается около пяти миллионов планет,
из них два миллиона четыреста тысяч обитаемых. Узнав о причине, приведшей
меня в эти края, отец Лацимон выразил сочувствие и вместе с тем радость
по поводу моего прибытия: по его словам, я был первым человеком, которого
он видит за последние семь месяцев.
— Я так привык, — сказал он, — к повадкам меодрацитов, населяющих
эту планету, что часто ловлю себя на характерной ошибке: когда хочу
получше прислушаться, то поднимаю руки, как они... Уши у меодрацитов
находятся, как известно, под мышками.
Отец Лацимон оказался очень гостеприимен: я разделил с ним обед,
приготовленный из местных продуктов, — сверкливые ржамки под змейонезом,
заскворченные друмбли, а на десерт банимасы; я давно уже не едал ничего
вкуснее; потом мы вышли на веранду миссионерского дома. Пригревало
лиловое солнце, в кустах пели птеродактили, которыми кишит планета, и в
предвечерней тишине седовласый приор доминиканцев начал поверять мне свои
огорчения и жаловаться на трудности миссионерской работы в здешних
местах. Например, пятеричники, обитатели горячей Антилены, мерзнущие уже
при шестистах градусах Цельсия, и слышать не хотят о рае, зато описания
ада их живо интересуют, ввиду существования там благоприятных условий —
кипящей смолы и пламени. Кроме того, неизвестно, кто из них может
принимать духовный сан, так как у них различается пять полов; это
нелегкая проблема для теологов.
Я выразил сочувствие; отец Лацимон пожал плечами:
— Это еще ничего! Бжуты, например, считают воскресение из мертвых
такой же будничной вещью, как одевание, и никак не хотят смотреть на него
как на чудо. У дартридов с Эгилии нет ни рук, ни ног, и креститься они
могли бы только хвостом, но разрешить это не в моей компетенции, я жду
ответа из апостолической столицы, но что же делать, если Ватикан молчит
уже второй год?.. А слышали вы о жестокой судьбе, постигшей бедного отца
Орибазия из нашей миссии?
Я ответил отрицательно.
— Тогда послушайте. Уже первооткрыватели Уртамы не могли нахвалиться
ее жителями, могучими мемногами. Существует мнение, что эти разумные
создания относятся к самым отзывчивым, кротким, добрым и альтруистическим
во всем Космосе. Полагая, что на такой почве превосходно взойдут семена
веры, мы послали к мемногам отца Орибазия, назначив его епископом
язычников. Мемноги приняли его как нельзя лучше, окружили материнской
заботой, почитали его, вслушивались в каждое его слово, угадывали и
тотчас исполняли каждое его желание, прямо-таки впитывали его поучения —
словом, предались ему всей душой. В письмах ко мне он, бедняжка, не мог
ими нарадоваться...
Отец доминиканец смахнул рукавом рясы слезу и продолжал:
— В такой приязненной атмосфере отец Орибазий не уставал
проповедовать основы веры ни днем ни ночью. Пересказав мемногам весь
Ветхий и Новый завет, Апокалипсис и Послания апостолов, он перешел к
Житиям святых и особенно много пыла вложил в прославление святых
мучеников. Бедный... это всегда было его слабостью...
Превозмогая волнение, отец Лацимон дрожащим голосом продолжал:
— Он говорил им о святом Иоанне, заслужившем мученический венец,
когда его живьем сварили в масле; о святой Агнессе, давшей ради веры
отрубить себе голову; о святом Себастьяне, пронзенном сотнями стрел и
претерпевшем жестокие мучения, за что в раю его встретили ангельским
славословием; о святых девственницах, четвертованных, удавленных,
колесованных, сожженных на медленном огне. Они принимали все эти муки с
восторгом, зная, что заслуживают этим место одесную Вседержителя. Когда
он рассказал мемногам обо всех этих достойных подражания житиях, они
начали переглядываться, и самый старший из них робко спросил:
— Преславный наш пастырь, проповедник и отче достойный, скажи нам,
если только соизволишь снизойти к смиренным твоим слугам, попадет ли в
рай душа каждого, кто готов на мученичество?
— Непременно, сын мой! — ответил отец Орибазий.
— Да-а? Это очень хорошо... — протянул мемног. — А ты, отче
духовный, желаешь ли попасть на небо?
— Это мое пламеннейшее желание, сын мой.
— И святым ты хотел бы стать? — продолжал вопрошать старейший
мемног.
— Сын мой, кто бы не хотел этого? Но куда мне, грешному, до столь
высокого чина; чтобы вступить на эту стезю, нужно напрячь все силы и
стремиться неустанно, со смирением в сердце...
— Так ты хотел бы стать святым? — снова переспросил мемног и
поощрительно глянул на сотоварищей, которые тем временем поднялись с
мест.
— Конечно, сын мой.
— Ну так мы тебе поможем!
— Каким же образом, милые мои овечки?- спросил, улыбаясь, отец
Орибазий, радуясь наивному рвению своей верной паствы.
В ответ мемноги осторожно, но крепко взяли его под руки и сказали:
— Таким, отче, какому ты сам нас научил!
Затем они сперва содрали ему кожу со спины и намазали это место
горячей смолой, как сделал в Ирландии палач со святым Иакинфом, потом
отрубили ему левую ногу, как язычники святому Пафнутию, потом распороли
ему живот и запихнули туда охапку соломы, как блаженной Елизавете
Нормандской, после чего посадили его на кол, как святого Гуго, переломали
ему все ребра, как сиракузяне святому Генриху Падуанскому, и сожгли
медленно, на малом огне, как бургундцы Орлеанскую Деву. А потом перевели
дух, умылись и начали горько оплакивать своего утраченного пастыря. За
этим занятием я их и застал, когда, объезжая звезды епархии, попал в сей
приход. Когда я услышал о происшедшем, волосы у меня встали дыбом. Ломая
руки, я вскричал:
— Недостойные лиходеи! Ада для вас мало! Знаете ли вы, что навек
загубили свои души?!
— А как же, — ответили они, рыдая, — знаем!
Тот же старейший мемног встал и сказал мне:
— Досточтимый отче, мы хорошо знаем, что обрекли себя на проклятие и
вечные муки, и, прежде чем решиться на сие дело, мы выдержали страшную
душевную борьбу; но отец Орибазий неустанно повторял нам, что нет ничего
такого, чего добрый христианин ни сделал бы для своего ближнего, что
нужно отдать ему все и на все быть для него готовым. Поэтому мы
отказались от спасения души, хотя и с великим отчаянием, и думали только
о том, чтобы дражайший отец Орибазий обрел мученический венец и святость.
Не можем выразить, как тяжко нам это далось, ибо до его прибытия никто из
нас и мухи не обидел. Не однажды мы просили его, умоляли на коленях
смилостивиться и смягчить строгость наказов веры, но он категорически
утверждал, что ради любимого ближнего нужно делать все без исключения.
Тогда мы увидели, что не можем ему отказать, ибо мы существа ничтожные и
вовсе не достойные этого святого мужа, который заслуживает полнейшего
самоотречения с нашей стороны. И мы горячо верим, что наше дело нам
удалось и отец Орибазий причислен ныне к праведникам на небесах. Вот
тебе, досточтимый отче, мешок с деньгами, которые мы собрали на
канонизацию: так нужно, отец Орибазий, отечая на наши расспросы, подробно
все объяснил. Должен сказать, что мы применили только самые его любимые
пытки, о которых он повествовал с наибольшим восторгом. Мы думали угодить
ему, но он всему противился и особенно не хотел пить кипящий свинец. Мы,
однако, не допускали и мысли, чтобы наш пастырь говорил нам одно, а думал
другое. Крики, им издаваемые, были только выражением недовольства
низменных, телесных частей его естества, и мы не обращали на них
внимания, памятуя, что надлежит унижать плоть, дабы тем выше вознесся
дух. Желая его ободрить, мы напомнили ему о поучениях, которые он нам
читал, но отец Орибазий ответил на это лишь одним словом, вовсе не
понятным и не вразумительным; не знаем, что оно означает, ибо не нашли
его ни в молитвенниках, которые он нам раздавал, ни в Священном писании.
Закончив рассказывать, отец Лацимон отер крупный пот с чела, и мы
долго сидели в молчании, пока седовласый доминиканец не заговорил опять:
— Ну, скажите теперь сами, каково быть пастырем душ в таких
условиях?! Или вот эта история! — Отец Лацимон ударил кулаком по письму,
лежавшему на столе. — Отец Ипполит сообщает с Арпетузы, маленькой планеты
в созвездии Весов, что ее обитатели совершенно перестали заключать браки,
рожать детей и им грозит полное вымирание!
— Почему? — в недоумении спросил я.
— Потому, что едва они услышали, что телесная близость- грех, как
тотчас возжаждали спасения, все как один дали обет целомудрия и соблюдают
его! Вот уже две тысячи лет Церковь учит, что спасение души важнее всех
мирских дел, но никто ведь не понимал этого буквально, о. Господи! А эти
арпетузианцы, все до единого, ощутили в себе призвание и толпами вступают
в монастыри, образцово соблюдают уставы, молятся, постятся и умерщвляют
плоть, а тем временем промышленность и земледелие приходят в упадок,
надвигается голод, и гибель угрожает планете. Я написал об этом в Рим, но
в ответ, как всегда, молчание...
— И то сказать: рискованно было идти с проповедью на другие планеты,
— заметил я.
— А что нам оставалось делать? Церковь не спешит, ибо царство ее,
как известно, не от мира сего, но пока кардинальская коллегия обдумывала
и совещалась, на планетах, как грибы после дождя, начали вырастать миссии
кальвинистов, баптистов, редемптористов, мариавитов, адвентистов и Бог
весть какие еще! Приходится спасать, что осталось. Ну, если уж говорить
об этом... Идите за мной.
Отец Лацимон провел меня в свой кабинет. Одну стену занимала
огромная синяя карта звездного неба; вся ее правая сторона была заклеена
бумагой.
— Вот видите! — указал он на закрытую часть.
— Что это значит?
— Погибель, сын мой. Окончательную погибель! Эти области населены
народами, обладающими необычно высоким интеллектом. Они исповедуют
материализм, атеизм, прилагают все свои усилия к развитию науки и техники
и улучшению условий жизни на планетах. Мы посылали к ним своих лучших
миссионеров — салезианцев, бенедиктинцев, доминиканцев, даже иезуитов,
самых сладкоречивых проповедников слова Божия, и все они — все! — вер
нулись атеистами!
Отец Лацимон нервно подошел к столу.
— Был у нас отец Бонифаций, я помню его как одного из самых набожных
слуг церкви; дни и ночи он проводил в молитве, распростершись ниц; все
мирские дела были для него прахом; он не знал лучшего занятия, чем
перебирать четки, и большей утехи, нежели литургия, а после трех недель
пребывания там, — отец Лацимон указал на заклеенную часть карты, — он
поступил в политехнический институт и написал вот эту книгу!
Отец Лацимон поднял и тут же с отвращением бросил на стол увесистый
том. Я прочел заглавие: "О способах повышения безопасности космических
полетов".
— Безопасность бренного тела он поставил выше спасения души, это ли
не чудовищно?! Мы послали тревожный доклад, и на этот раз апостолическая
столица не замешкалась. В сотрудничестве со специалистами из
американского посольства в Риме Папская академия создала вот эти труды.
Отец Лацимон подошел к большому сундуку и открыл его; внутри было
полно толстых фолиантов.
— Здесь около двухсот томов, где во всех подробностях описаны методы
насилия, террора, внушения, шантажа, принуждения, гипноза, отравления,
пыток и условных рефлексов, применяемых ими для удушения веры... Волосы у
меня встали дыбом, когда я все это просматривал. Там есть фотографии,
показания, протоколы, вещественные доказательства, свидетельства
очевидцев и Бог весть что еще. Ума не приложу, как они все это быстро
сделали, — что значит американская техника! Но, сын мой...
действительность гораздо страшнее!
Отец Лацимон подошел ко мне и, горячо дыша прямо в ухо, прошептал:
— Я здесь, на месте, лучше ориентируюсь. Они не мучают, ни к чему не
вынуждают, не пытают, не вгоняют винты в голову... они попросту учат, что
такое Вселенная, откуда возникла жизнь, как зарождается сознание и как
применять науку на пользу людям. У них есть способ, при помощи которого
они доказывают как дважды два четыре, что весь мир исключительно
материален. Из всех моих миссионеров сохранил веру только отец Серваций,
и то лишь потому, что глух как пень и не слышал, что ему говорили. Да,
сын мой, это похуже пыток! Была здесь одна молодая монахиня-кармелитка,
одухотворенное дитя, посвятившая себя одному только Богу; она все время
постилась, умерщвляла плоть, имела стигматы и видения, беседовала со
святыми, а особенно возлюбила святую Меланию и усердно ей подражала; мало
того, время от времени ей являлся сам архангел Гавриил... Однажды она
отправилась туда. — Отец Лацимон указал на правую часть карты. — Я
отпустил ее со спокойным сердцем, ибо она была нищая духом, а таким
обещано Царствие Божие; но лишь только человек начинает задумываться как,
да что, да почему, тотчас разверзается перед ним бездна ереси. Я был
уверен, что доводы их мудрости перед нею бессильны. Но едва она туда
прибыла, как после первого же публичного явления ей святых, сопряженного
с приступом религиозного экстаза, ее признали невротичкой, или как там
это у них называется, и лечили купаниями, работами по саду, давали какие-
то игрушки, какие-то куклы... Через четыре месяца она вернулась, но в
каком состоянии!
Отец Лацимон содрогнулся.
— Что с ней случилось? — с жалостью спросил я.
— Ее перестали посещать видения, она поступила на курсы ракетных
пилотов и полетела с исследовательской экспедицией к ядру Галактики,
бедное дитя? Недавно я услышал, что ей опять явилась святая Мелания, и
сердце у меня забилось сильней от радостной надежды, но оказалось, что
приснилась ей всего лишь родная тетка. Говорю вам, провал, разруха,
упадок! Как наивны эти американские специалисты: присылают мне пять тонн
литературы с описанием жестокостей, чинимых врагами веры! О, если бы они
захотели преследовать религию, если бы закрывали церкви и разгоняли
верующих! Но нет, ничего подобного, они разрешают все: и совершение
обрядов, и духовное воспитание — и только всюду распространяют свои
теории и доводы. Недавно мы попробовали вот это, — отец Лацимон указал на
карту, — но безрезультатно.
— Простите, что вы попробовали?
— Ну, заклеить правую часть Космоса бумагой и игнорировать ее
существование. Но это не помогло. В Риме теперь говорят о крестовом
походе в защиту веры.
— А вы что об этом думаете, отче?
— Конечно, оно бы неплохо; если бы можно было взорвать их планеты,
разрушить города, сжечь книги, а их самих истребить до последнего, тогда
удалось бы, пожалуй, и отстоять учение о любви к ближнему, но кто в этот
поход пойдет? Мемноги? Или, может, арпетузианцы? Смех меня разбирает, но
вместе с ним и тревога!
Путешествие 22-е (впервые опубликовано в 1954, на русском языке в СССР в 1959 в журнале "Наука и религия")
Кстати, сам Станислав Лем — типичный советский человек. Вот так, хотя он прожил в СССР всего 2 года в несколько экстремальных условиях. Но и этого оказалось вполне достаточно.
