Корниловско-Лолитная Россия (дальнейшее продолжение) ¶
Двуспальная кровать, зеркало, двуспальная кровать в зеркале, зеркальная дверь стенного шкафа, такая же дверь в ванную, чернильно-синее окно, отраженная в нем кровать, та же кровать в шкафном зеркале, два кресла, стол со стеклянным верхом, два ночных столика, двуспальная между ними кровать; точнее, большая кровать полированного дерева с бархатистым покрывалом пурпурного цвета и четой ночных ламп под оборчатыми красными абажурами, цветной календарь с Лавром Георгиевичем Корниловым в мундире и при всех орденах на стене напротив.
Мне очень хотелось положить пятидесятирублевую бумажку на эту заскорузлую ладонь, но побоялся, что такая щедрость может быть неправильно истолкована, а потому положил четвертак. Прибавил еще один. Он удалился. Щелк. Enfin seuls.
"Как же так — мы будем спать в одной комнате?" — сказала Катя, динамически гримасничая, как делала, бывало, без гнева, без гадливости (хотя явно на границе этих чувств), а именно динамически, когда хотела нагрузить свой вопрос особенно истовой значительностью.
"Я просил у них добавочную койку. Которую, если хочешь, я возьму себе".
"Ты с ума сошел", — сказала Катя.
"Почему же, моя дорогая?"
"Потому, да-ра-гой, что когда да-ра-гая мама узнает, она с тобой разведется, а меня задушит".
Просто — динамически; не принимая всерьез.
"Послушай меня", — сказал я садясь; она же стояла в двух шагах от меня и с удовольствием смотрела на свое отражение, приятно удивленная им, наполняя собственным розовым светом удивленное и довольное зеркало шкафной двери. — "Послушай меня, Катерина. Давай установим кое-что раз навсегда. В чисто практическом смысле, я — твой отец. Я к тебе очень нежно привязан. В отсутствие твоей матери я отвечаю за твое благополучие. Мы небогаты, и поскольку мы путешествуем, нам придется — нам придется быть много вместе. Когда двое живут в одной комнате, неизбежно получается — как бы это назвать — получается некоторое..."
"Кровосмешение", — подсказала Катя — и вошла в шкаф, вышла из него с молодым золотым гоготком, отворила смежную дверь, и, предусмотрительно заглянув туда своими странными дымчатыми глазами, чтобы не ошибиться опять, удалилась в ванную.
Я растворил окно, сорвал с себя пропитанную потом рубашку, переоделся, проверил в кармане пиджака, там ли пилюли, и отпер чемодан.
Она выплыла из ванной. Я попробовал ее обнять — так, невзначай, капля сдержанной нежности перед обедом.
Она сказала: "Предлагаю похерить игру в поцелуи и пойти жрать".
Тут-то я поднес свой сюрприз.
Ах, мечта мечты моей! Она направилась к раскрытому чемодану, как будто подстерегая издали добычу, как будто в замедненном кинематографе, вглядываясь в эту далекую сокровищницу на багажных козлах (что у нее с глазами, подумал я, с этими большими серыми глазами, или мы оба погружены в один и тот же заколдованный туман?). Она подступала к ней, довольно высоко поднимая ноги на довольно высоких каблуках и сгибая очаровательно мальчишеские колени так медленно, в расширившемся пространстве, словно шла под водой или как в тех снах, когда видишь себя невесомым; затем она подняла за рукавчики красивую, очень дорогую, медного шелка, кофточку, все так же медленно, все так же молча, расправив ее перед собой, как если бы была оцепеневшим ловцом, у которого занялось дыхание от вида невероятной птицы, растянутой им за концы пламенистых крыльев. Затем стала вытаскивать (пока я стоял и ждал ее) медленную змею блестящего пояска и попробовала на себе.
Затем она вкралась в ожидавшие ее объятия, сияющая, размякшая, ласкающая меня взглядом нежных, таинственных, порочных, равнодушных, сумеречных глаз — ни дать ни взять банальнейшая шлюшка. Ибо вот кому подражают нимфетки — пока мы стонем и умираем.
"Чем поцелуй пыл блох?" — пробормотал я, дыша ей в волосы (власть над словами ушла).
"Если уж хочешь знать", — сказала она, — "ты делаешь не так, как надо".
"Накажи, как".
"Все в свое время", — ответила виновница моего косноязычия. Seva ascendes, puIsata, brulans, kitzelans, dementissima. Elevator clatterans, pausa, clatterans, populus in corridoro. Hanc nisi mors mihi adimet niemo! Juncea puellula, jo pensavofondissime, nobserva nihil quidquam; но разумеется, в следующую минуту я мог бы совершить какую-нибудь ужасную оплошность; к счастью, она вернулась к сокровищнице.
Из ванной, где мне пришлось довольно долго переключаться для скромной нужды, я слышал (стоя, попадая мимо, задерживая дыхание) "ахи" и "охи" девочкиного восхищения.
Руки она вымыла только потому, что ей понравилось отельное мыльце-образчик.
"Пора идти, милая; я думаю, ты так же проголодалась как и я".
И вот мы отправились к лифту, дочка — покачивая своей старой белой сумочкой, отец — на шаг впереди (nota bene: никогда не идти позади нее, ведь она не дама). Пока мы стояли (теперь уже рядом), дожидаясь лифта, она закинула голову, безудержно раззевалась и тряхнула кудрями.
"В котором часу вас будили в лагере?"
"В половине" — она подавила новый зевок — "седьмого", дозевнула до конца с содроганием всего тела. "Седьмого", — повторила она, и горло у нее снова стало наполняться.
Гостиничный ресторан приветствовал нас запахом жареного жира и стеклянистой улыбкой. Это было обширное и претенциозное помещение с жеманными фресками по стенам, изображающими охотников, зачарованных в разнообразных положениях среди множества неинтересных животных, дриад и деревьев. Несколько рассыпанных по зале старых дам, два сельских батюшки с огромными наперстными крестами и широкоплечий господин в черном пасхально-пиджаке молча кончали обедать. Ресторан закрывался в девять, и каменнолицые подавальщицы в зеленой форме отчаянно спешили — на мое счастье — от нас отделаться.
"Посмотри, как он похож, как невероятно похож на Батуркина", — вполголоса проговорила Катя, острым загорелым локтем не то что указывая, но страстно стремясь указать на одинокого господина в пикейном пиджаке, сидящего в дальнем углу залы.
"На кого — на нашего толстого дантиста?"
Катя задержала во рту только что взятый глоток воды и поставила обратно на стол свой затанцевавший стакан.
"Да глупости", сказала она, поперхнувшись смехом, "я говорю о том писателе, который на папиросных рекламах".
О, слава! О, женщины!
Когда принесли и бухнули на стол сладкое — для барышни огромный клин «Наполеона», а для ее покровителя — бомбочку сливочного мороженого (значительную часть которого она, не задумываясь, прибавила к своему торту), — я вынул из кармана пузырек, содержавший ПАПИНЫ Пилюли. Оглядываясь ныне на бледную немочь этих фресок, на этот странный, чудовищный миг, могу объяснить свое тогдашнее поведение только механическим действием безвоздушного пространства, присущего снам, в котором вращается поврежденный ум; но в тот миг все мне казалось совершенно простым и неизбежным. Я оглядел зал, убедился, что последний из обедавших ушел, откупорил пузырек и с величайшим хладнокровием наклонил его над ладонью. Я не раз прорепетировал перед зеркалом этот жест, которым быстро подносишь пустую горсть ко рту и отправляешь в него несуществующую пилюлю. Как я и ожидал, она набросилась на пузырек с крупными, обольстительно-яркими капсюлами, начиненными дурманом Спящей Красавицы.
"Синенькие!", — воскликнула она, — "лилово-синенькие. Из чего они сделаны?"
"Из летнего неба", — ответил я, — "из слив, из смокв, из виноградной крови царей!"
"Нет, серьезно... Пожалуйста!"
"Ах, это просто Фиалкапсюли. Витамин Икс. Делает тебя сильным, как бык-с или штык-с. Хочешь попробовать?"
Катя протянула руку, энергично кивая.
Я надеялся, что зелье подействует быстро. Оно подействовало молниеносно. Позади был длинный день, утром она каталась на лодке с Веркой (сестра которой заведовала водяным спортом, как моя упоительно-доступная нимфетка начала теперь мне рассказывать промеж полураздавленных небораспирающих зевков, которые все увеличивались в объеме) и еще занималась кой-чем. Кино, смутно мечтавшееся ей, было, конечно, забыто к тому времени, когда мы покинули ресторан. Стоя со мной в лифте, она прислонилась ко мне, полуулыбаясь ("Сказать ли, чем я занималась?"), полусмежая темные веки. "Спать хочется, небось?" — спросил дряхлеющий белорус, который орудовал лифтом, поднимавшим тихого господина крымского происхождения и его сонную дочку, а также двух увядших женщин, экспертов по розам, которые тоже глядели участливо на мою хрупкую, загорелую, пошатывающуюся, розовую, одурманенную душеньку. Мне чуть ли не на руках пришлось внести ее в номер. Она села на край постели, слегка качаясь, и заговорила каким-то воркотливо-тусклым растянутым тоном.
"Если я тебе скажу... если я тебе скажу, ты мне обещаешь (такая сонная! Головка валится, глаза гаснут...), обещаешь не жаловаться на лагерь?"
"После, Катя. Теперь ложись. Я тебя оставлю одну, чтобы ты легла. Даю тебе десять минут".
"Ах, какая я была гадкая", — продолжала она, тряся волосами, снимая с них медленными пальцами черную бархатную ленточку. — "Дай-ка я тебе скажу".
"Завтра, Катя. Ложись, ложись. Ради Бога ложись".
Ключ я сунул в карман и спустился по лестнице.
"Я могу понять политиков, запрещающих людям свободно обсуждать и толковать прошлое. Не понимаю только одного: у них-то какие могут быть претензии к Гитлеру или Сталину?"
С.Б.Переслегин
