Это не моё мнение .
Вот например :
ЕКАТЕРИНА II И ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
[HTML_REMOVED]http://vivovoco.rsl.ru/VV/JOURNAL/NEWHIST/0106/CATTY3.HTM<\/u><\/a>
B.H. Виноградов
Виноградов Владлен Николаевич — доктор исторических наук, профессор,
главный научный сотрудник Института славяноведения РАН.
Старость подступила незаметно. Все миновало. Почти за 50 лет стройная девочка, порхавшая на балах, легко вскакивавшая в мужское седло, превратилась в грузную, с одышкой старуху, с трудом взбиравшуюся на несколько ступенек. Личного счастья на ее долю не выпало: Григорий Орлов лишился рассудка, нежно любимый Ланской скончался совсем юным, бурный роман с Г.А. Потемкиным продолжался два года, затем оба властолюбца разошлись, а под конец и охладели друг к другу. Сын Павел — чужой, не понявший ее преобразований, в страхе и ненависти затаившийся в Гатчине — как бы мать не лишила его престола. Обожаемые внуки? Александр, старший, с детских лет научился носить маску — одну для Зимнего дворца, другую для Гатчины. Второй, Константин, приводил бабку в отчаяние своим безудержным, в отца и деда, темпераментом и страстным увлечением плац-парадной шагистикой ("капральством", по словам Екатерины II). От "греческого воспитания" в нем не осталось и следа.
Узнав о кончине Потемкина, Екатерина сказала своему секретарю А.В. Храповицкому: "Все будет не то" [1]. Она могла бы добавить: "И не те". А.А. Безбородкой, вернувшись из Ясс, обнаружил, что отставлен от важнейшей функции — представлять бумаги на подпись императрице, что открывало возможность влиять на царское решение. Его сменил пронырливый П.А. Зубов.
Время великих свершений Екатерины II кончилось. Жизнь и правление клонились к закату. А над Европой занялась заря французской революции, и императрица заняла место в общем строю монархов, вступивших с нею в борьбу.
Чтобы понять яростные филиппики императрицы против революции (Париж — "адово пекло", "притон разбойников". Национальное собрание — "гидра о 1200 головах", где верховодит "шайка безумцев и злодеев"), надо почувствовать ее психологическое состояние, в которое ее повергали свидетельства посла И.М. Симолина:
"Чернь расправилась с г. де Фулоном, бывшим интендантом армии. Его повесили на фонарном столбе, отрубили потом его голову, насадили ее на палку от метлы и понесли по улицам Парижа".
Та же участь постигла г. Бертье:
"Его сердце и внутренности были сожжены в Пале-Рояле, а остатки трупа разрубили на куски" (донесение от 13(24) июля 1789 г.); "Несколько сотен торговок, величаемых теперь "дамами рынка", рассеялись по городу и принудили идти за собой попадавшихся им навстречу женщин".
С требованием "Короля и хлеба!" они двинулись в Версаль.
"Отдельным сопротивлявшимся солдатам отрубили головы. Войска безмолвствовали".
Ночью толпа ворвалась во дворец и увезла королевскую семью в Париж (донесение от 28 сентября (9 октября) 1789 г.):
"Только пасквили и клевета на двор и королевскую семью пользуются терпимостью и уважением, газеты же, сообщающие об убийствах и ужасах, происходящих при новом порядке вещей, преследуются" (13(24) мая 1790 г.);
"Банда разбойников опустошила Шантильи, сады были вытоптаны и обезображены. Орды варваров не причинили бы большего разорения на своем пути. Парк Сильвии, хижины, зеленые рощи, фазанник, цветники — все было уничтожено" (донесение от 3(14) февраля 1791 г.) [2].
Екатерина II с ужасом читала депеши из Парижа. Холодная социологическая формула — революцию она "ненавидела животной ненавистью, руководствуясь классовым инстинктом дворянской царицы", — не может, на наш взгляд, передать всю гамму душевных переживаний императрицы. Н.И. Павленко вполне резонно пишет: что же, государыня должна была "покорно и безропотно ожидать судьбы Людовика XVI и его супруги, чтобы быть повешенной и задушенной?". Но вот его же утверждение: "Среди монархов Европы она проявила наибольшую активность... в борьбе с революционной Францией" [3], по нашему мнению, нуждается в корректировке. Что считать борьбой? До ноября 1796 г., до дня кончины Екатерины, французы воевали против австрийцев, пруссаков, немцев других мастей, англичан, шотландцев, ирландцев. голландцев, испанцев, итальянцев; россияне среди них не числились. Так кто же проявлял наибольшую активность?
Революция развертывалась в благоприятной для нее международной обстановке, монархи были заняты сведением счетов с Екатериной, Россия воевала с Турцией и Швецией, над ней нависла угроза англо-прусско-польского нашествия. Лишь спустя два года и десять месяцев после взятия Бастилии интервенты вступили на землю Франции.
И в гневе, и в негодовании императрица оставалась трезвым и прагматичным политиком. Отсюда — ее стремление сблизиться с умеренным течением во Франции, с фельянами, чтобы создать противовес угрожавшей России коалиции. По ее заданию Симолин установил контакты с влиятельными членами Национального собрания и его Дипломатического комитета не из числа драчливых, а из тех, кто усматривал опасность в той изоляции, в которой очутилась страна. Указанный комитет, докладывал посол в реляции от 23 июля (3 августа) 1791 г.,
"занят, в сущности, Россией; наиболее авторитетные его члены вполне убеждены в полезности для новой Франции завязать с упомянутой державой (Россией. — В.В.) самые тесные и полезные связи". Комитет усматривает "в альянсе с Россией принципы, которые отвечают склонностям всего мира; он считает, что данному союзу предначертано стать самым тесным и солидным, которого Франция может достичь" [4].
Возможно, рисуя перспективы сближения двух тогдашних изгоев, России и Франции, Симолин принимал желаемое за действительное. Но что шаги к сближению предпринимались, это несомненно. Он получил через Амстердам солидную сумму, 60 тыс. ливров, предназначенную для подкупа нужных людей, в чем и преуспел. Так, Симолин раздобыл ключ к шифру французского поверенного в делах в Петербурге Э. Жене, вошел в контакт с Ш.М. Талейраном, ему предписали действовать "со всей щедростью" в деле подкупа самого О.Г. Мирабо, но тот еще до попытки подкупа cкoнчaлcя [5].
Екатерина II рассчитывала использовать в своих целях тот страх, который внушали Парижу британские морские вооружения. Напомним, что в Портсмуте снаряжалась могучая, в 36 линейных судов, эскадра для похода против России. Но ведь ничто не помешало бы ей повернуть и на юг: французский берег совсем рядом. Поэтому Екатерина проявила глубокий интерес к французскому флоту, базировавшемуся в Бресте, надеясь повлиять на дебаты в Дипломатическом комитете в нужном направлении, — а именно, чтобы число кораблей было доведено до 35, тогда у британцев отпадет охота пускаться в поход на Балтику. Симолин выражал надежду, что с помощью своих конфидентов и упомянутых 60 тыс. ливров удастся "побудить Дипломатический комитет Национального собрания пойти на важные и значительные вооружения на море, аналогичные предпринимаемым в Англии" [6], чтобы использовать их в случае, если англо-русские переговоры зайдут в тупик.
Переговоры из тупика вышли, надобность в создании французской угрозы побережью Великобритании отпала. Но сам по себе этот эпизод, обойденный вниманием в отечественной историографии, — уж очень он расходился с образом "Екатерины II в роли жандарма Европы" [7], — показателен.
Душу свою царица изливала в письмах к доверенному лицу, барону Мельхиору Гримму, хотя, случалось, и в них лукавила: "Как изменилось время! Генриха IV и Людовика XIV называли первыми дворянами королевства и считали непобедимыми во главе дворянства". Анри IV с четырьмя сотнями храбрецов завоевал Францию, у Луи XVI — сотни тысяч шевалье. За чем же дело стало? Екатерина II, органически не воспринимала переход значительной части первого и второго сословия государства на сторону революции, ей это представлялось черной изменой своему классу, королю, родине. Верная чувству долга, окруженная тесно сплотившимся вокруг нее после пугачевского восстания дворянством, опираясь на отважное войско, она не сознавала социального смысла сотрясавших Францию волнений, ей они представлялись конвульсиями, предвещавшими распад. Революционеры для нее — "недостойные трусы", не знающие "ни веры, ни закона, ни чести", отсюда и вера в то, что от них легко можно избавиться: "Если бы я была на месте господ Артуа или Конде, я воспользовалась бы услугами 300 тысяч французских кавалеров... либо они спасли бы страну, либо я нашла бы гибель" [8].
В выражениях императрица не стеснялась: "Вы знаете, что мне не по душе кухарки в роли ночной стражи, правосудие без правосудия, и варварские казни на фонаре". И, как заключение: "Я не верю в великие нравственные и законодательные способности сапожников и башмачников. Я думаю, если бы повесить некоторых из них, остальные одумались бы" [9].
Она поспешила принять меры предосторожности, дабы французская зараза не распространилась в империи. Юнцы, оказавшиеся на площади Бастилии в памятный день 14 июля 1789 г. или записавшиеся в парижские клубы, были отозваны в отечество, Н.И. Новиков брошен в каземат, А.Н. Радищев надолго сослан в места сугубо удаленные. Вести о непрерывных уступках монархии приводили ее в ярость. Получив информацию о подписании Людовиком XVI "экстравагантной" конституции 1791 г., царица бушевала: "Я топала ногами, читая этот... этот... ужас. Тьфу, мерзость!" [10].
Обрушившиеся на прогрессивную русскую общественность репрессии по справедливости резко осуждены историографией. Но правомерно ли связывать их с изменой взглядам молодости? Обвинять ее в том, что она и близкие ей люди "рядились в одежды последователей и учеников французских просветителей", но извращали их теории? Эта разоблачительная струя не иссякла по сей день, хотя и превратилась в тоненький ручеек: "Екатерина II сразу же сбросила маску либерализма, как только поняла объективные последствия просветительных учений" [11].
Царице нс нужно было "сбрасывать маску", ибо она никогда к либералам не принадлежала. Выражаясь современным языком, она мечтала об абсолютизме с человеческим лицом, чтобы и волки (помещики) были сыты, и овцы (крестьяне) были целы, чтобы тишь и гладь царили в России. Философ на престоле должен был способствовать этой благой, но вполне утопической цели. Ее переписка с Вольтером имела далеко не платонический характер. Царица полагала, что поставила перо фернейского старца на службу российским интересам, и игра стоила свеч: "Восьмидесятилетний старик старается своими во всей Европе читаемыми сочинениями прославить Россию, унизить врагов ее и удержать деятельную вражду своих соотчичей, кои тогда стремились распространить язвительную злобу против нашего государства, в чем и преуспел" [12].
Философов монархиня не осуждала, они согрешили лишь в том, что заблуждались, полагая, будто имеют дело с людьми сердца и доброй воли, а ими оказались "прокуроры, адвокаты и мерзавцы всякого рода", и в результате "парижские канальи учинили отвратительные мерзлости, прикрываясь свободой". Она, Екатерина, никогда не сталкивалась с "тиранией, более жестокой и абсурдной. И сейчас разве что голод и чума приведут их в разум".
Демократия представлялась ей только отрицательными чертами: "Лучшая из возможных конституций ни черта не стоит, ибо рождает больше несчастных, нежели счастливых; смелые и честные влачат жалкое существование, а злодеи находят прекрасные способы набить карманы, и никто их не наказывает" [13].
Пока лондонский и берлинский кабинеты побуждали Екатерину II после побед под Очаковым, Рымником и Измаилом заключить мир с Турцией без победы, ее не тревожили домогательствами насчет общих действий против французской революции, хотя отдельные зондажи и предпринимались. У императрицы было время поразмыслить и определить свою позицию.
Наиболее полно и четко свое мнение о будущем Франции императрица изложила в письме П.А. Зубову (осень 1791 г.): "Надо восстановить монархию, власть короля; три сословия составляют ее, и без них и парламентов нет монархии". Без силы оружия тут не обойтись; там, где надо драться, переговоры почти что тщетны. Сражаться надо дворянству: у принцев, по их словам, наготове 6 тыс. человек. "Государство, которое должно ждать от иностранных войск восстановления своего благополучия — несчастное государство" [14].
Из этого следует, что в принципе Екатерина считала интервенцию и навязывание Франции чужой воли крайне нежелательными: прочную устойчивую вяасть в страну на иностранных штыках не приносят.
Что касается собственной роли, то государыня полагала необходимым "содержать все свои силы в полном ополчении, дабы воздерживать в надлежащих пределах зло дальнейшего распространения заразы неистовства и развратов французских поближе к себе, а именно, в некоторых частях света и особливо на Востоке" [15]. Задача подавления французской революции в ее глазах возлагалась на других, о чем громогласно возвещать, разумеется, не следовало.
В начале 1792 г. она сочинила меморандум, посвященный французским делам. Царица подчеркивала в нем: "Европа заинтересована в том, чтобы Франция вновь заняла место, достойное великого королевства". В этом она расходилась с монархами Пруссии и Австрии, стремившимися поживиться за счет впавшей в грех революции страны и подорвать ее позиции на международной арене.
Царица все еще питала иллюзию, что с якобинцами удастся справиться легко: корпус в 10 тыс. человек прошагает по зеленой дорожке от Страсбурга до Парижа, "силу следует употреблять только в случае сопротивления". Она сознавала, что не следует восстанавливать былой абсолютизм во всей его красе, что надо считаться с пожеланиями нации и не посягать на "разумную свободу личности". Монарху надлежит сочетать "меры строгости" со "справедливой умеренностью" при помощи "добрых и мудрых законов", дабы достичь "примирения всех сторон". С наследием Людовика XIV придется расстаться.
Ш. Ларивьер с некоторым изумлением констатировал: "Великая самодержица Севера, которую мы видели столь суровой в отношении конституций, якобинцев и цареубийц, советует Бурбонам делать уступки духу времени" [16]. Но гладко все выходило только на бумаге. Институт монархии во Франции дышал на ладан, падению его престижа способствовала неудачная попытка бегства королевского семейства, изловленного собственными подданными в Варенне (июнь 1791 г.). Конспираторов из августейшей четы не получилось, неповоротливый Луи XVI плохо исполнял роль лакея, заносчивая Мария-Антуанетта мало походила на горничную при собственной статс-даме, госпоже де Турсиль, путешествовавшей под именем баронессы А.К. Корф с семейством.
Баронесса была российской подданной, вдовой полковника. На основании этого по Парижу распространились слухи о причастности к побегу посла Симолина, лишь охрана, поставленная у его дома, спасла дипломата от расправы толпы. Версия насчет его участия в подготовке бегства была подхвачена историографией, иногда прямо утверждалось: "Симолин вручил паспорт на имя Корф королеве" [17].
Версия эта рассыпается при сопоставлении имеющихся данных. Вскоре после провала авантюры дипломат получил от г-жи Корф прошение с просьбой выдать ей новый паспорт. Утрату прежнего она объяснила тем, что, разбираясь с корреспонденцией, она по рассеянности вместе со всякими ненужными бумагами швырнула в камин и паспорт. Обращает на себя внимание и другое: в злополучном документе значилось на одно лицо меньше, чем находилось пассажиров в карете: "неохваченной" оказалась принцесса Елизавета, сестра короля. Логично предположить, что если бы Симолин действительно готовил документы для беглецов, он сумел бы подсчитать их число. В Петербурге были приняты объяснения посла насчет его непричастности к авантюре.
После поимки беглецов и водворения их в Париж жизнь королевской четы превратилась в муку, они по сути дела пребывали под арестом во дворце Тюильри, за каждым их шагом следили. В декабре 1791 г. Симолин получил указание покинуть Францию, официально под видом отпуска. Екатерина II не желала выступать с инициативой разрыва отношений. Перед отъездом ему удалось тайно встретиться с королевой. Его предупредили — явиться во дворец во фраке и в пальто, ни в коем случае не в мундире. Свидание состоялось в спальне Марии-Антуанетты, которая "сама заперла наружную дверь на задвижку". Собеседники уселись рядом на диванчик, и "гордая австриячка" принялась изливать душу перед сочувствовавшим ей слушателем: "Она меньше боится смерти, чем жизни среди унижений, когда ей каждый день приходится испить чашу оскорблений, горечи и желчи". Время от времени глаза королевы наполнялись слезами. Она посетовала на "холодность и непостоянство" брата, римского цесаря Леопольда, которому она приписывала образ мыслей маленького Тосканского герцога, поглощенного заботами о своих отпрысках, которых насчитывалось 17 или 18, королева точно не помнила. Далее Симолин услышал, как хорошо было бы отправить главу эмиграции, графа Артуа, подальше от французской границы, куда-нибудь в Турин или в Испанию, чтобы не мешал своими интригами: "Для предотвращения неисчислимых бед было бы желательно уничтожить всякое влияние принцев и эмигрантов", пусть действуют одни державы. Через час в спальню жены пробрался Людовик XVI. Из его слов стало ясно, что и с державами ситуация далека от идиллии: прусский король уже поставил вопрос о возмещении убытков за свое предполагаемое участие в интервенции.
Во врученном Симолину письме для Екатерины II Мария-Антуанетта жаловалась на "злодейство, которым мы окружены, подозрительность, которую мы должны проявлять даже в самом тесном кругу, — разве это не длительная нравственная смерть, в тысячу раз худшая физической?". И тут же королева излагала план вторжения во Францию [18].
Она снабдила Симолина краткими записками к императору Леопольду и канцлеру Венцеславу Кауницу и просила дипломата стать как бы живым письмом, передав им пожелания ее и мужа. В Вене старый, многоопытный Кауниц вылил ушат холодной воды на голову Симолина, чрезвычайно польщенного возложенным на него поручением. "Я сказал этому министру все. что, по моему мнению, могло взволновать его кровь и его застывшие чувства", — свидетельствовал дипломат, но без успеха. 80-летний канцлер попросил собеседника набраться терпения и не перебивать его, и далее сказал: "Я размышлял о делах Франции с хладнокровием, которым меня наградила природа. Я не понимаю, чего желают король и королева Франции: восстановления ли старого порядка вещей, что невозможно, изменения ли новой конституции, что может быть сделано только постепенно. Иностранные державы ни юридически, ни фактически не могут вмешиваться во внутренние дела независимой нации, а их самих об этом не просят". Если решиться на интервенцию, "нация станет еще омерзительнее, чем раньше, и может подвергнуть короля заключению или даже отделаться от него более скорым способом".
В заключение Кауниц постарался оправдать пассивность своего двора: "Нечего бояться заразы, распространяемой идеями французской секты; каждое государство должно тщательным образом наблюдать за тем, что происходит у него внутри страны, и следите, чтобы занимающиеся пропагандой эмиссары не распространяли в ней своего яда, а в случае, если они будут задержаны, вешать или даже колесовать их".
Придя в раздражение, канцлер заявил, что сетований и жалоб он наслушался вдоволь, и ответить на них можно не иначе как "общими местами и даже вздором". Прочный союз монархов создать невозможно. Он бросил фразу, выдававшую сознание бессилия и страх: если французы перейдут Рейн, "тотчас же все деревни будут за них и сговорятся, чтобы убивать князей, графов и дворян". Под конец Кауниц заявил, что выступает не как канцлер, а как частное лицо, в знак доверия к Симолину. "Откровенность" не помешала старому лису умолчать о другой причине медлительности своего двора, о которой он упоминул в доверительной переписке: "Императрица (Екатерина II. — В.В.) ждет не дождется, чтобы Австрия и Пруссия завязли во Франции, чтобы перевернуть все в Польше" [19].
Кайзер Леопольд принял Симолина милостиво и в своем ответе ограничился теми общими местами, о которых говорил Кауниц. Через несколько дней цесарь скоропостижно скончался, ему наследовал сын Франц. Ему предстояло пройти процедуру выборов в императоры, он был полностью поглощен подготовкой к ней. По приезде в Петербург Симолин в течение часа беседовал с Екатериной II тет-а-тет. Похоже было, что коалиция монархов еще долго с места не сдвинется.
Капитулянтская, как представлялось императрице, позиция французского двора вызывала у нее крайнее раздражение. Те самые люди, что сооружали Восточный барьер лз Швеции, Речи Посполитой и Турции и "выдворяли" Россию из Европы, теперь изгибались в поклонах и извивались в лести. Сбежавшие с родины братья короля возглашали в письме к ней:
"Нет того рода славы, которой Вы, в[аше] в[еличество], не стремились быть достойной. Вы разделяете с Петром Великим честь создания обширной империи, ибо, если он первым вывел ее из хаоса. Вы, в[аше] в[еличество], подобно Прометею, похитили лучи у солнца, чтобы вдохнуть в нее жизнь; Вы отодвинули ее границы, вы укротили гордый Полумесяц, Вы обеспечили покой Германии и мирную торговлю всем нациям".
Принцы при том забыли, что "укрощению" Полумесяца больше всего сопротивлялась Франция. Петиции эмигрантов рангом поскромнее поступали чуть ли не пачками. Так, 150 дворян, собравшихся в Вормсе, заверяли: "Мы гордились бы возможностью разделить счастье народов, живущих под Вашей властью... Все нам сулит успех под Вашим покровительством" [20].
Альбер Сорель прав, когда пишет: Екатерина "испытывала лишь презрение к королю, который позволял, чтобы ему диктовали законы, к дворянству, отказавшемуся от своих привилегий". Упоминает он и то, что в душе царицы зародились и интимные женские чувства (назовем их прямо — злорадство): перед нею, маленькой принцессой из заштатного немецкого рода, выскочкой и узурпаторшей, волею судьбы оставившей княжеский муравейник, каковым представлялась тогда Германская империя, перед нею, с которой Людовик XV считал ниже своего достоинства переписываться, лебезили его наследники, ей льстили представители "самой просвещенной монархии и самой блестящей цивилизации" [21].
Ответы Екатерины II королеве и эмигрантам полны комплиментов, но они не содержали каких-либо обязательств с ее стороны. Она выражала уверенность (в действительности отсутствовавшую) в "преданности и мужестве дворянства, которое принцам надлежит объединить и возглавить". Она выделила графам Прованскому и Артуа полмиллиона рублей (при том, что, по выражению Сореля, в российской казне после войны шелестели одни бумажные ассигнации) с наказом — действовать единодушно, полагаясь больше на свои, а не на чужеземные силы.
Ставка Екатерины на внутреннюю реакцию оказалась битой. Реакция внешняя на протяжении почти всего 1791 г. пребывала в состоянии разлада. Английский король Георг III объявил о приверженности принципу невмешательства. Надежда оставалась только на Берлинский и Венский дворы, владения которых находились поблизости от революционного очага. Брабантская революция в 1789-1790 гг. показала всю опасность подобного соседства. Габсбурги к тому же были связаны родственными узами с Бурбонами: Мария-Антуанетта приходилась сестрой и теткой трем императорам — Иосифу II, Леопольду и Францу. Отношения между двумя немецкими дворами смахивали на вражду кошек и собак. Вена пошла на унизительную сделку в Рейхенбахе, оказалась с пустыми руками после разорительной войны с Турцией, и ничего не забыла и не простила коварному Фридриху-Вильгельму.
Перед Екатериной встала трудная дилемма — как подтолкнуть двух монархов-антагонистов на совместный поход против Французской революции? Следует отдать должное ее стратегическому мышлению, нашедшему выражение в собственноручной записке от 4 декабря 1791 г.: "Император с королем прусским будут владычествовать в Германии. Я боюсь их гораздо более, чем старинную Францию во всем ее могуществе и новую Францию с ее нелепыми принципами" [22]. Здесь проявилось ясное понимание того. что, если галлы отбросят стремление к доминации на континенте, то в геополитическом плане у России нет причин для ссор и соперничества с далекой, отстоящей от нее на тысячи миль Францией. Иное дело — ближние соседи: "Венский двор всегда старался удалить нас от европейских дел, исключая случаев, когда для собственных целей увлекал нас ко вмешательству". О прусском и говорить нечего -все, что только может быть "поносного и несносного", ему свойственно. А король Фридрих-Вильгельм II — "злобная скотина и большая свинья" [23].
Своими заботами Екатерина II делилась с секретарем А.В. Храповицким: "Я ломаю голову, чтобы подвигнуть Венский и Берлинский дворы в дела французские. Прусский бы пошел, но останавливается Венский". Вице-канцлеру И. А. Остерману она писала: "Они меня не понимают. Существуют вещи, о которых говорить не следует... У меня много предприятий неоконченных, и надобно, чтобы они были заняты и мне не мешали" [24].
"Неоконченное предприятие", конечно же, еще не завершенная война с Турцией. Другое, даже еще не начатое, — подавление мятежной Польши, провозгласившей 3 мая 1791 г. конституцию. Царица хотела убить двух зайцев — удалить армии соперников, австрийскую и прусскую, подальше от рубежей империи подавлять "анархию" во Франции, да так, чтобы подорвать силы и влияние двух дворов: заливать пожар во Франции русской кровью она не собиралась.
Летом 1791 г. появились первые обнадеживающие признаки. Габсбурги не хотели искушать судьбу бесконечным ожиданием; страхи страхами, но промедление грозило отпадением бельгийских провинций, как то случилось в 1790 г. Не мог же император Леопольд и сменивший его Франц игнорировать доносившиеся из Парижа мольбы сестры и тетки. Иными мотивами руководствовался король Фридрих-Вильгельм II. Он не менее своего партнера жаждал подавить революцию, однако взоры его в поисках добычи были направлены в сторону Польши, где принятие конституции создало повод для вмешательства в ее дела [25]. Берлинский двор счел момент походящим для нового раздела Речи Посполитой. Крайне важно было отвлечь внимание "венцов" на запад, чтобы в Польше обойтись без их участия. В Берлине понимали, однако, что один на один против Франции австрийцы не пойдут, надо было обещать им содействие.
27 августа 1791 г. в замке Пильниц Фридрих-Вильгельм и Леопольд подписали декларацию об общих действиях в защиту Людовика XVI и призвали других монархов к солидарности.
Энтузиазм проявил лишь рыцарь абсолютизма, шведский король Густав III. Опыт неудачной войны с Россией в 1788-1790 гг. его ничему не научил. Казна в Стокгольме изрядно опустела, армия не оправилась от поражения, риксдаг проявлял недовольство, офицерство роптало, а монарх рвался в бой. Его посланец предложил Екатерине II встать во главе венценосцев и задушить "народную эпидемию" в ее очаге. Императрица восхитилась отвагой своего двоюродного братца и отклонила предложенную часть: с оной эпидемией надлежит сражаться прежде всего Людовику XVI, чего она почему-то не замечает [26].
В октябре 1791 г. она все же заключила со шведским королем конвенцию, которую иногда считают знаком ее согласия на участие в интервенции: Густав III соглашался отрядить войско в 16 тыс. человек, к которым царица добавляла 6 тыс. своего, и этот экспедиционный корпус должен был на британских и российских судах приплыть к берегам Нормандии и высадить там десант [27]. На самом деле конвенция являлась шумной дипломатической петардой. Екатерининское правительство только что с большими усилиями предотвратило англо-прусско-польское вторжение в страну. Россия нуждалась в отдыхе, не в обычаях Екатерины было тут же затевать новый конфликт. Французских эмигрантов, всерьез поверивших в то, что Густав и императрица перешли к активной борьбе против революции, ждало горькое разочарование. Агент принцев, явившийся в Стокгольм, "ожидал увидеть флот под парусами, и армию, готовую к высадке в Нормандии. Он обнаружил опустелый порт, покинутые арсеналы и истощенную казну" [28]. Посылку войск царица заменила субсидией, вместо запрашиваемой шведами суммы в полмиллиона договорились на 300 тыс. рублях, да и те пропали даром — в 1792 г. король пал жертвой заговора офицеров [29].
7 февраля 1792 г. лютые враги, римский цесарь и прусский король, превратились в союзников поневоле, обязавшись выставить по 40-50 тыс. солдат против французской революции. Через десять дней прусский посланник в Петербурге получил распоряжение — войти в сношение насчет мер, дабы уладить дела "соответственно своим интересам" в Польше, которая, особенно если войдет в союз с Саксонией, "сделается опасною или по крайней мере неудобною соседкою" [30].
Это было предложение о разделе Речи Посполитой. Берлинский двор не желал углубляться во французские дела, не получив гарантий на востоке Европы.
Неизвестно, сколько времени продолжалась бы разборка австро-прусских распрей, и как долго Екатерине II пришлось бы выжидать момента для разрешения от бремени забот, из которых первейшей была польская революция, если бы не сами французские смутьяны. Объятый стремлением низвергнуть тиранов и облагодетельствовать мир своими идеями и порядками. Конвент 20 апреля 1792 г. объявил войну императору Францу.
19 мая австро-прусские войска перешли французскую границу. Руки царицы были развязаны, в том же мае российские войска вторглись в Польшу.....
