Человечность придумали звери (в каком-то смысле АИ).

На всякий случай предупреждаю: повесть не моя, принадлежит человеку под ником Wormann.

1.Загнанный

Где сменилась жизнь игрою?

Где та грань?

Ответь,

За что же?..

Катарсис "Кто ты?"

Он никогда не думал, что может быть так страшно.

Прислонившись спиной к стволу дерева, человек пытался привести в порядок сбитое дыхание, в то же время напряжённо вслушиваясь в окружающую тьму – не треснет ли ветка под чьим-то сапогом? Не пролает ли ищейка? Тягучий противный сгусток горькой слюны темнота проглотила не поморщившись. В горле першило, и он не удержался от приступа кашля. Как бы в ответ на этот звук, вдалеке замерцала цепочка слабых жёлтых огней. Загонщики… Опять… Преследуемый снова сплюнул и, пригнувшись, метнулся прочь – под защиту невидимых веток, больно хлестнувших по лицу. Если бы у охотников не было собак! Тогда можно было бы отсидеться в каком-нибудь переплетении корневищ, залезть в яму или овражек, закидать себя листьями… Тогда была бы надежда. Но те, кто организовал охоту, позаботились обо всём.

Сегодня зверьё могло спать спокойно – в отличие от людей.

Река! Сейчас все мысли загоняемого занимала именно она. Вода обещала жизнь. Она спрячет его в своих поросших осокой и камышом водах, смоет следы, подарит желанную прохладу и утолит жажду. Будь у него спички или зажигалка, он бы попытался устроить пожар и укрыться за дымом. Но спичек не было и оставалась вода, вместо огня.

Чёрт! Он с ужасом увидел впереди ещё цепочку огней. Ну ничего, он не какой-то мальчик для битья, он выберется. Нет идеальных цепей, везде есть слабое звено… Прибавить шаг… Кто сказал, что это невозможно?! Прибавить! Пересечь опасную зону. Быстрее, ещё быстрее… И тише. Рывок! И без шума, медленно, сползти в весьма кстати появившуюся ямку, переждать, перевести дыхание... Он жадно глотал воздух, с трудом фокусируя взгляд на густой кроне дерева, закрывающей звёзды.

Но всё же – почему? Почему его убивают так явно? Его должны были отравить, столкнуть под поезд, подстроить несчастный случай или самоубийство… Но не так же открыто! Что они задумали?

— …Нож на землю, – серые глаза были прищурены, а палец ласкал спуск самозарядки. – Ремень. Бумажник. Зажигалку. Табак.

— Ты что? – он все ещё думал, что это дурацкая шутка, даже несмотря на наставленный на него ствол, на то, что его недавние друзья и коллеги окружают его с самым недружелюбным видом. – Прекрати этот бред, это уже не смешно!

— Беги, – вокруг раздались щелчки затворов, а вот ехидных улыбок и насмешек (« — Что? Перетрухала душа твоя, капитанская?!») он не дождался. Только на искусанных губах заиграла совсем не располагающая к веселью ухмылка.

– Беги, – ствол описал дугу, указав на лес, который в сгущающихся сумерках казался ещё более черным и негостеприимным. Чужим. – У тебя есть несколько минут. Попробуй спастись, предатель…

Последние слова объяснили всё и сразу. Он, пригнувшись, рванулся прочь с поляны, изо всех сил, опасаясь выстрела в спину. Вместо выстрелов он услышал презрительные выкрики:

– У-лю-лю! Загоняй его! Э-ге-гей! Гони! Гони! Затравим его!

Кто-то сказал, что самая сладкая пища – это плоть представителя своего вида. Значит, и самая лучшая охота – та, в которой люди охотятся на людей. Вернее, мысленно поправился он, — сегодня звери охотятся на человека…

Он бежал, перепрыгивая коряги и коварный цапучий кустарник, пытаясь успеть обогнуть очередную цепь загонщиков. Впереди послышался лай, и он тут же поменял направление, все же стараясь не сбиваться с выбранного пути, который должен был вывести к реке.

Легкие уже начинало жечь от недостатка воздуха, и он был вынужден время от времени переходить на шаг. В такие моменты он вслушивался в ночь, но обострённое страхом и адреналином чувства обманывали: то казалось, что преследователи буквально наступают на пятки; или же – что они потеряли его след и он может вздохнуть спокойно и немного перевести дух.

– Чё-ё-ё-рт! — Нога за что-то зацепилась и человек упал. Куда-то пропали все силы, и он некоторое время лежал, тяжело дыша и вглядываясь в ночное черное небо, на котором не было видно ни одной звезды. Почему-то отсутствие звёзд на небосклоне он также относил к числу свалившихся на него неприятностей. Потом встал, и… радостный собачий ор неподалёку вдохнул в него новые силы. Забыв о боли в ноющих ногах и о натруженных легких, он снова бросился бежать.

Когда же в лицо ему повеяло свежим влажным ветром, и он уверовал в своё спасение, прямо перед ним, буквально в двух десятках шагов, ночь расцветилась желто белыми огоньками фонарей, а по ушам ударил слитный лязг затворов. «Как драматично, — подумал загнанный, шатаясь от усталости, – И ведь ждали меня. Гнали сюда. Специально, чтобы насладиться эффектом? Сволочи…». Впрочем, будь он ни ИХ месте, он поступил бы так же. Крах надежд на спасение в тот момент, когда они наиболее близки к осуществлению – лучший способ сломать человека, после чего извлечение из него нужной информации оставалось… простой формальностью. Он это знал. И они знали, что он это знает. На что они рассчитывали? Через несколько секунд он об этом узнал.

В лицо ударил желтый луч света, заставив его вскинуть руки, чтобы защитить глаза. Затем луч переместился, и, слезящимися глазами, загнанный увидел в слепящем нимбе света лицо своей Смерти.

Удивительно, как может меняться человеческий облик в зависимости от обстоятельств. А может быть, то была очередная маска? В любом случае, типичные средние черты лица старого сослуживца, обычно не выделявшегося в толпе, сейчас ожесточились, стали напряжёнными и резкими. В твёрдых, как будто бы высеченных из мрамора руках – карабин.

Бежать было бесполезно, это было ясно обоим. Он не промажет. Он никогда не промахивается. Экзекутор.

– Садись, – дуло карабина сдвинулось на два-три сантиметра, затем снова вернулось в первоначальное положение. – Поговорим.

Загнанный рухнул на землю, как будто ему подрубили ноги.

Сердце бешено стучало, в висках бился сумасшедший пульс, а в душе пока ещё робко трепетали последние ростки надежды. Его не убили сразу… Хотят выпытать всё о его действиях (он инстинктивно избегал слова «предательство»)? Да, вероятно. Но, может быть… его и не будут убивать? Он ведь ещё может им пригодиться! Надо только обрисовать все выгоды, которые ОНИ получат, если оставят ему жизнь. Только нужно говорить не с Экзекутором, а с САМИМ.

– Рассказывай, – почти буднично сказал Экзекутор, присев рядом и ловко разместив ружье на коленях. – Кому ты нас предал, почему, за сколько, что выдал… А мы сравним с тем, что уже известно.

– Турскому, – загнанный подавился, хрипло раскашлялся, сплюнул. – Григорию Турскому, главе Армейской Инквизиции. Я предал вас ему.

Экзекутор кивнул:

– Продолжай.

– Как это произошло? Классически – через женщину. Роскошную женщину. Дорогостоящую. Я влез в долги. Сорок тысяч… А потом ко мне пришли. И предложили…

– Яс-с-ссно, – экзекутор помолчал, к чему-то прислушиваясь. Загнанный постарался сделать то же самое, но не услышал ничего, кроме своего хриплого дыхания и стука крови в висках. Даже загонщики, не туша фонарей, отдалились на расстояние, с которого они ничего не могли слышать. В лесу же стояла настоящая гробовая тишина. Вернее – могильная…

– Что ты выдал Турскому? Что готовился выдать? – наконец прозвучали те вопросы, которые загнанный ждал чуть ли не с надеждой.

Собрав все оставшиеся силы и волю, он постарался как можно твёрже и уверенней сказать:

– Об этом я могу сообщить только полковнику Цорю. Но не тебе. И тем более – не здесь.

Прозвучало не слишком убедительно, он сам это понимал. Сидевший напротив него человек с карабином сначала хмыкнул, потом тихо рассмеялся. Загнанный ждал более ясной реакции… и дождался.

– Ну, говори, – рядом материализовался человек, одетый в плащ-штормовку с капюшоном, делавшим его практически невидимым в темноте. – Выкладывай.

Отчего-то перехватило дыхание, и тело стало тяжелым и непослушным. А ночь неожиданно расцвела яркими ало-белыми фейерверками… Загнанный поднял руки к вискам и начал их яростно, насколько позволяли силы, растирать.

– Голова заболела? – участливо поинтересовался человек в капюшоне. Он немного отодвинулся, и исчез в темноте, только голос остался. – Бывает… ты бегал полночи, получил жуткое потрясение… Может давление поднялось… А может ты испугался слишком сильно?

Голос немного сместился и теперь звучал, как казалось, сзади, отчего по спине немедленно забегали мурашки:

– У тебя, наверно, ко мне немало вопросов. Думаю, куда больше, чем у меня к тебе. Всего один, простенький вопрос. А у тебя их десятки… Как тебя разоблачили? Давно ли? Почему решили убить именно здесь и таким странным способом? Можно ли выпросить, а точнее, вымолить жизнь? Почему я здесь лично?.. Так?

Голос блуждал вокруг него, но шагов его обладателя слышно не было. Загнанный только головой вертел, пытаясь угадать — где сейчас человек-невидимка? А тот не замолкал:

– Знаешь, а ведь это нашему общему другу с карабином было интересно – почему ты продался. Когда я объяснил – почему, он даже не поверил. А вот твоим объяснениям – поверил, ибо это понятно и просто. А на самом деле? Виной всему не женщина и не деньги. Это азарт, верно? Риск. Задор. Пройти по острию бритвы и уцелеть. Ты ведь сам сказал – все это: женщина, траты на неё… — это классика, такое даже зелёный курсант может разгадать. Ты САМ подставился Армейской Инквизиции. САМ пошёл на перевербовку. Наверное, ещё и в душе потешался… А потом – это волнующее чувство, когда ты беседовал с сослуживцами, напарниками, друзьями… и знал, что в твоей власти их всех отправить на тот свет. А когда докладывал Турскому – смеялся и над ним. В твоей власти было навредить и ему. Власть – тоже наркотик. Так и азарт. Твоя беда в том, что для тебя жизнь была азартной игрой, и ты считал, что сам придумываешь ей правила. Тем сильнее было разочарование, когда ты убедился, что нарушение этих правил ведёт к серьёзным штрафам…

Монолог прервался смехом. Загнанный слушал молча, как и его визави с карабином.

– Я сам приказал погонять тебя в этом лесу напоследок. Как – было очень весело? Всё как ты любишь – рискованная азартная игра, в которой ставкой была твоя жизнь. Бегал ты весьма профессионально… как крыса в лабиринте. Что молчишь? Нечего сказать?

А что было говорить? Загнанный отчетливо понял – он приговорён. Оставалось последнее, на что можно было рассчитывать – пусть не на помилование, но на отсрочку казни.

– Я… ещё могу пригодиться. Господин полковник, пощадите… Да, я виноват, но я могу искупить… вину. Как источник дезинформации… И я о многом знаю, что происходит в Армейской Инквизиции. Мне не доверяли до конца, но… я многое узнал! Я могу быть полезен!

Человек-невидимка молчал и подал голос лишь тогда, когда от дрожи в голосе загнанный перешёл к восклицаниям. Судя по интонации, он улыбался. Улыбка прямо-таки сочилась доброжелательством.

– Полтора месяца назад началась череда непонятных нам провалов. Тщательно спланированные операции летели к черту. Трижды нам удавалось спасать оперативников, бросая на произвол судьбы то, ради чего мы все затевали. Один раз двое наших были убиты. И из этих четырех дел дважды выгоду извлекала Армейская Инквизиция нашего дорогого Григория Турского. Mein Lieber Grigory… Один раз – случайность, два – совпадение, три – система. Уже после второго случая я заподозрил, что у нас завёлся «крот». После третьего – стал в этом уверен. К четвертому провалу нашу организацию серьёзно лихорадило. Кто был предателем? Кандидатур было много… Разрабатывать каждого – долго, нудно и опасно. Предатель мог почуять, что «запахло жареным», и затаиться. Требовалось ограничить список подозреваемых и вычленить настоящего изменника. И тут нам повезло. Ты сам нам помог. Догадываешься, как?

Из лёгких загнанного вырвался отработанных воздух – оказывается все время, пока он слушал, он не дышал. Он давно уже не ел и не пил, но его страшно замутило. А человек в плаще продолжал:

– На одном из приёмов Турский, который, как известно, без мыла лезет в задницу и настоящей Инквизиции, и Властям, и много кому ещё, допустил просчёт – он сказал кое-кому, что у него есть верный человек в контрразведке, который поможет ему вывести на чистую воду этого поганца и мудака Цоря… то есть меня. И что Цорь в жизни не догадается, кто его предал, так как предатель, помимо всего прочего, занимается физическим устранением Иуд и отступников.

Экзекутор молча сплюнул и поправил карабин – чтобы ствол смотрел прямо в лицо загнанному.

– Турский напрямую указал на Экзекутора, – в голосе невидимого человека проскользнули укоризненные нотки. – А ведь у стен есть уши! И когда мне доложили об этом, я первым делом задумался не над тем, как поскорее избавиться от Экзекутора, который якобы меня предал. Не над тем, как «нарыть» доказательства его вины. Я начал думать над тем, почему Турский так легко «слил» своего человека. К слову, я ни секунды не подозревал Экзекутора. Знаешь, почему? Не знаешь… Да потому, что если бы он меня предал, то у нас бы не срывались операции. Меня бы просто арестовали, и до суда бы я не дожил. Или же меня просто убили бы при аресте, с соответствующей формулировкой. «За попытку убить зубочисткой», к примеру. А ведь ничего такого не произошло. О чем это говорит? О том, что Турский «отводит след», занимается дезинформацией… И ещё о том, что настоящему предателю надо позарез избавиться от Экзекутора. Почему? Может, на след вышел? А может… предатель хочет занять его место? И список потенциальных Иуд подвергся чистке – в нём остались только те, которые по каким-то причинам конфликтовали с Экзекутором, соперничали с ним и – наоборот – дружили… И те, кто мог занять его место, стань оно вакантным. Всего пять фамилий, из двадцати с лишним – явный прогресс. А дальше…

Человек в плаще снова появился – прямо за спиной Экзекутора. Сумерки начинали рассеиваться, но лицо, скрытое капюшоном, продолжало быть невидимым. Казалось, что в плаще никого нет, а разговаривает сама тьма:

– Позволь задать тебе вопрос. Но не тот, который я изначально планировал, другой… Чем ты мог быть нам полезен впредь до такой степени, чтобы я сделал исключение из правил – сохранил тебе жизнь? Неужели ты предложишь предать Турского? Поможешь мне развалить его горе-организацию – Армейскую Инквизицию, ха-ха-ха? Будешь сливать ему ложные данные? Ха-ха-ха-ха…

Экзекутор также коротко рассмеялся. Загнанный кивнул. Потом ещё раз. Отчаянно затряс головой.

– Да… Да! ДА!!!

– А теперь вопрос по существу, – в голосе Тьмы теперь звучал металл. – Ты рассказал Турскому о планируемой операции «Заговор Адмиралов»? Говори правду!

Снова серия отчаянных кивков:

– Да, я рассказал… что вы планируете операцию по дезинформации Властей… Опубликовать сфальсифицированные сведения о том, что верхушка ВМФ втайне оттягивает на себя огромные суммы из бюджета, больше, чем предусмотрено… Что они планируют заговор по свержению Властей… Готовят и провоцируют войны с иностранными державами, Альбионом, Френчи, Чейзеном… Цель операции – дискредитация ряда адмиралов, их отставка и замещение должностей своими ставленниками… в перспективе – проведение подобной операции против генералитета сухопутных войск…

– Вот что значит – профессиональная память! – капюшон вздрогнул. – Рассказал буквально слово в слово. Бьюсь об заклад, Турский получил копию моей речи – с датами, именами, данными… А раз так, то зачем ты мне нужен? Ты свою работу уже выполнил. Турский дезинформирован.

– Что? – загнанного хватило только на это слово. У него больше ни на что не оставалось ни сил, ни эмоций. Только на эти три буквы с минимумом интонации. Ожидание казни – страшнее самой казни. Он с ужасом понял, что всё – он сломался. И с не меньшим ужасом – что в последнюю неделю им умело манипулировали, как марионеткой в театральном представлении. Заговор адмиралов – был. Но Армейские Инквизиторы и те, с кем они поделятся информацией, будут считать, что это – ложь, «деза», очередные происки Цоря, которого недаром называют «Дьявол». В огромном пласте опубликованных статей, отчетов, списков, писем, среди многочисленной лжи, будут скрыты крупицы правды, истины. Турский и его люди бросятся защищать… заговорщиков и усиленно разоблачать Цоря. А заговорщики поймут, что на них вышел некто сильный и умный и так, в завуалированной форме, предложил дружбу и партнёрство. Из этой истории адмиралы выйдут без единого пятна на репутации, также, как и Цорь. А вот Турский может влететь в историю, если увлечется не подкреплёнными доказательствами обвинениями контрразведки в государственной измене. А откуда доказательствам взяться?..

Уже рассветало. Сдвинув капюшон и открыв лицо, полковник Цорь смотрел на своего подчинённого… вернее, уже бывшего подчинённого, читая его мысли по исказившемуся лицу и одобрительно кивая. Затем, подавляя зевок, несильно ткнул ногой Экзекутора. Треснул выстрел и загнанного отбросило назад. Отчего-то он не умер сразу, успев ещё удивиться этому факту и найти ему объяснение – когда вместе с хрипом вдоха он услышал свист в груди и понял, что у него прострелено лёгкое. И услышал:

– …Почему не в голову или в сердце?..

– …Он предал стаю. Собаке – собачья смерть…

– …Хм… Справедливо… сколько ещё…

– …Недолго…

В последние секунды загнанный успел ещё испытать какую-то странную смесь удивления и раздражения. Почему Дьявола рисуют с рогами, копытами и хвостом, и с какой-то звериной рожей? Нет у него рогов…

– Готов, – посмотрев на тело, объявил Экзекутор.

– Мы все давно готовы… – безучастно сказал Цорь, думая о чем-то своём. Затем встряхнулся. – Что ж, приступаем к «легенде»… Ионов, Глушко – сюда!

Из группы тех, кто недавно выступал в роли загонщиков, вышли двое и приблизились к телу. Экзекутор передёрнул затвор карабина, выбросив тусклую гильзу на землю, и отдал оружие одному из них – молодому парню, невысокого роста, с круглым мальчишеским лицом и доброй, располагающей улыбкой. Тот немедленно вцепился в карабин, как будто это была самая дорогая для него вещь на свете.

– Поручик Ионов, – обратился к нему Цорь, – ну-ка, сделайте подавленный вид…

Пухлощёкое лицо Ионова исказилось, губы задрожали, он немедленно сел рядом с телом, прислонившись спиной к дереву, спрятал лицо в ладонях и стал раскачиваться влево — вправо, издавая тонкий вибрирующий вой, временами, переходящий в визг.

– Сойдёт, – критически оценил это выступление Экзекутор. Цорь кивнул, соглашаясь, затем обратился ко второму. – Поручик Глушко, изложите «легенду».

– Мы встретились несколько дней назад, – к Глушко выражение «ни чем не примечательная личность» относилось в полной мере. Усредненный тип внешности, обычное лицо без особых примет, простецкий вид. – Познакомились в пивной «Бердыш». Выпили по несколько кружек пива, подружились… Решили, что пока у нас отпуск, надо съездить куда-нибудь на природу, например, на охоту. Взяли с собой пару бутылок «горячительного», выпили… В общем, он, — кивок в сторону тела, — в кусты пошёл, по малой нужде, наверное, а Серж, — кивок в сторону воющего Ионова, – услышал треск веток, решил что зверь какой-нибудь, и выстрелил. В итоге…

– В итоге, готовьте коляску, – Цорь зевнул, встряхнул головой. – Поедете в город, за врачом. Водкой прополощите рты и ведите себя как подвыпившие. Заодно, прихватите в город капитана Ханина.

– Слушаюсь! – Глушко вскинул два пальца к козырьку кепи и умчался. Ионов, прекратив своё «выступление», блаженно щурился в небо и время от времени позёвывал. Группа «загонщиков» начала постепенно рассасываться. Цорь взяв под руку Экзекутора, отошёл подальше ото всех…

– Он мог тебя сдать Турскому. Сообщить фамилию, чин и прозвище. А это плохо.

– Хотите перестраховаться?

– Перестраховка нужна. Ты должен исчезнуть… На время исчезнуть, не дёргайся! Я уже все обдумал и организовал.

– И куда?

– В Африку.

– …

– Не волнуйся, это на три-четыре месяца. Максимум – на полгода. Заодно и новый плацдарм освоишь.

– Куда именно?

– Африканский рог, Аксум.

– Что там делать?

– То же, что и в Гибралтаре. Следить за нашими противниками, передвижениями войск и кораблей, настроениями среди дипломатов, военных атташе… Заодно и за нашими последишь – чтобы не натворили чего-нибудь. Как всегда – займись подбором подходящих рекрутов…

– Я еду один?

– Нет. Я скажу Ветлицкому, он подыщет тебе кого-нибудь в напарники. Или есть кто-то на примете?

– Этот, молодой… как его… Влад.

– Подпоручик Семыгин. Я телеграфирую Ветлицкому. Есть ещё проблемы, вопросы?

– Есть. София.

– О ней я позабочусь в первую очередь. Послушай, хватит вздрагивать! Всё с ней будет в порядке.

– Уф-ф-ф-ф… Африка, что б её… Когда выезжать?

– Вчера.

– Может, кому-то из вас было жаль нашего безвременно усопшего коллегу. Может, кто-то мысленно примеряет его участь на свою, и задаётся вопросом – а стоило ли вступать в организацию?

А вы задавались вопросом: сколько ему заплатили? Сколько он успел промотать? На что? За сколько он согласился дурачить и сдавать своих коллег, товарищей, братьев? Это жизнь, не сказка. А вы не люди, а звери. Он и вы знали, чем рискуете с самого начала. Вы знаете, кто серый волк, кто – Красная Шапочка, и что ожидает Красную Шапочку в конце, там, за этим поворотом, там, полшага не дойдя до дома бабушки. Может, там, за тем кустом, притаился тот самый волк? И Дровосек только в сказке успеет кого-то спасти, а в реальности... В реальности Дровосека купили за тридцать серебряников, и он останется ночевать где-то под забором, напившись в стельку в соседнем трактире, который содержит бабушка Красной Шапочки. Не будьте Иудами, звери…

"То был Золотой Век, время накала страстей и приключений,

бурной жизни и трудной смерти... но никто этого не замечал.

То была пора разбоя и воровства, культуры и порока, столетие

крайностей и извращений... но никто его не любил".

Альфред Бестер "Тигр! Тигр!".

1. Одинокие волки.

   А там вдали, в низине, там горит не зановешено окно.

   Там ждут меня, там ждут, а я осадок, память прошлого давно.

   Там ждут меня, им дела нет что я всего лишь призрак без лица,

   Там твой двойник, и может быть темниц там не узнают никогда,

   До самого конца.

   КАИН Л. — "Взрывпакет"

   Визит капитана Ханина был неожиданным. До поезда оставалось порядочно времени, и Владимир рассчитывал кое-что сделать и лишь потом идти на вокзал – как они и договаривались, но Ханин пришёл на четыре часа раньше уговоренного срока.

   — Вещи собрал? – поинтересовался он, глядя на чемодан Семыгина. Тот неопределенно пожал плечами – собирать ему особо было нечего. Когда же Владимир хотел в свою очередь поинтересоваться причинами внезапного визита, Ханин предложил приказным тоном:

   – Если так, то пойдем, прогуляемся.

   «Какого?..», – подумал Семыгин, глядя в спину капитана.

   Три часа ночи.

   София знает, хотя не видит часов.

   Просто она слушает часы: тик-так, тик-так… и считает.

   Говорят, именно в это время происходит большинство смертей. И лезут в голову самые глупые мысли. И мерещатся самые странные звуки. Стук подкованных сапог по тротуару. Они удаляются.

   На сбор понадобилось гораздо меньше времени, чем Ханин рассчитывал. Вещей, которые он собирался взять с собой, было мало – только самое необходимое. «Малый джентльменский набор», как выражается остряк Грошек. Ханин прекрасно помнил, где что лежит, и сбор был делом нескольких минут. Затем осталось самое тягостное – ожидание. Он сидел на кровати, считая минуты, и смотрел на сидевшую в кресле у окна девушку. Тоска накатила вязкой, противной пеленой, шепча, что жизнь не бесконечна, и он не вечен. «Признайся. Скажи сейчас». – «Нет. Никогда». – «Почему?». – «Не хочу делать только хуже». – «Тебе же плохо сейчас?». – «Будет ещё хуже, когда я вернусь, а её здесь не будет». – «А если…». – «Меня устраивает». – «Смотри, а то… А может всё-таки?..».

   Ханин смотрел на Софию пристально, желая как можно крепче запечатлеть в памяти её образ, чтобы сохранить его на все время командировки. За два последних года самым страшным для него потрясением было проснуться однажды вдали от дома, в такой же суматошной служебной поездке, и с ужасом понять, что он забыл черты её лица. Просто забыл. Она осталась в его душе, но отдалилась, отвернулась. Он помнил лишь гладкие каштановые волосы до плеч, изящный изгиб её талии… И всё. Лицо забылось, стерлось, затушевалось… Это было неправильно, несправедливо и… страшно. Снова такого страха он испытать не хотел, поэтому смотрел, зная, что она ощущает его взгляд. Ощущает ли она его мысли? Об этом он и думать не хотел.

   «Надо уходить», – трусливая мыслишка. Он никогда не бежал перед лицом опасности. Уйти значило признать то, что оставаться в тишине комнаты наедине с Софией ещё на несколько часов было нетерпимо. Но ещё более невозможным было оставаться здесь далее.

   Иногда он уходит. Его тело остаётся, но мысли… нет, не мысли.

   София заставила себя забыть. Она искала слова, но они ускользали, не давались, она не могла их выговорить. Не могла заставить себя.

   Просто он не такой, как все. Дмитрий — не такой, как все. Она тоже — не такая.

   Каждый человек уникален.

   Иногда он уходил, исчезал, оставляя пустую комнату, как старую змеиную кожу, и София не знала, где он сражается и с кем… Знала только, что он вернётся.

   Как вам скажут мои враги, да и друзья, пожалуй, тоже, у меня нет слабостей. Я не имею эмоций, я прозомбированный манекен, боевая машина, существующая исключительно ради одного – для убийства. Горе тому, кто окажется на пути воплощения Ангела Смерти.

   Эмоциям нет места на поле боя. Множество в обычных условиях отличных, умных командиров пали благодаря этим эмоциональным привязанностям, в особенности из-за этой странной, коварной и непредсказуемой эмоции, известной как "любовь". Моя жизнь проходит посреди смерти и уничтожения, эмоции в таких условиях стоят слишком дорого, и они недостаточно вознаграждаются, чтобы их использовать и в мирных ситуациях.

   Она изменила все, буквально за ночь.

   Я стал слаб из-за нее, и слаб и силен одновременно. Я убью без каких-либо колебаний, чтобы ее защитить. Любой, кто осмелится причинить ей вред, падет от моих рук. А к концу того дня истощение и усталость от бесконечных войн враждующих наций унесло прочь звуками ее смеха и ожиданием чудес, крывшимся в ее глазах, пусть даже она и слепа...

   Она дорога мне, невероятно дорога. Не могу представить, как я жил без нее рядом со мной, она стала для меня всем, заменила все. Слабейшая улыбка ее пробуждает во мне чувства, что, казалось, давно уже умерли. Прежде я никому не позволял настолько близко со мной сближаться, пробуждать во мне подобные чувства. Она захватила свой уголок у меня в сердце и изменила меня изнутри, обеспечив меня слабостью. Но теперь я живу ради этих чувств, ради этой "слабости".

   Слаб. Я невероятно слаб. Но все же... Я смотрю молча, как София сидит у окна, накрывшись пледом. Свет, идущий от лампы четко освещает её профиль. Тонкие, хрупкие ее ладони крепко сложены в замок. Она будет ждать меня.

   Слаб. Теперь я слаб. Но... я чувствую, это того стоило. Ибо я вернусь к ней.

   Они молча шли по пустынным улицам, причём Ханин старался, по какой-то только ему известной причине, держаться в стороне от желтых огней фонарей. Семыгин следовал за ним. Владимиру было интересно – что случилось? Почему его «сдернули» так внезапно? Что за человек – капитан Дмитрий Ханин? Почему из всех сотрудников, Ханин выбрал именно его – новичка, чей стаж в контрразведке (а точнее – в Особом отделе того же ведомства) не превышал и полугода? Но свои вопросы и предположения он держал при себе, понимая, что время для ответов на них ещё не пришло. Да и не к месту.

   Ханин не стал останавливать ни пролётку, ни более комфортабельный дилижанс. К вокзалу они шли пешком, в темпе привычного обоим быстрого шага, почти не оглядываясь по сторонам. Точнее – не оглядывался Ханин, он шёл по четко известному ему маршруту, как по нитке, а вот Владимир, когда они прошли поле Казней, неожиданно завертел головой по сторонам, а затем, после недолгих колебаний, обратился к своему начальнику:

   – Господин капитан, у меня есть просьба к Вам…

   – Слушаю,– отозвался Ханин не останавливаясь.

   – Я могу отлучиться на полчаса? У нас ещё есть время до поезда, а у меня есть одно незаконченное дело. Подождите меня здесь или же давайте встретимся на вокзале.

   Ханин замедлил шаг, потом остановился. Обернулся к подпоручику:

   – Что за дело?

   — Личного характера, – Семыгин выдержал пристальный взгляд серо-жёлтых рысьих глаз. Немного погодя, видимо, что-то обдумав, капитан кивнул ему и, резко повернувшись, зашагал дальше. Облегченно вздохнув, Владимир свернул в темный лабиринт улочек и переулков…

   …Быстро сориентировавшись, он нашёл нужный ему дом – трехэтажный каменный, старой постройки, но отделанный по более модному нынче стилю – со сглаженными выступающими частями каменных блоков, резной деревянной отделкой дверей и ставней, с бело-желтым светом газового фонаря при входе. Владимир осмотрелся – дом был погружён в сон, свет был только на втором этаже в одном окне. Том самом – напротив которого росла старая, но ещё крепкая яблоня. Он расстегнул мундир и из-за пазухи вытащил сверток. Развернул – и в его руках оказалась… роза. Бледно-голубая северная роза, выведенная более семидесяти лет назад знаменитым эксцентричным соляным магнатом-флористом. Стоила такая роза недёшево… но она то ...

... го стоила. Зажав в зубах черенок цветка (к счастью, шипы были не очень острыми и, скорее, играли декоративную роль) поручик, с ловкостью опытного гимнаста, подпрыгнув, уцепился за ветку яблони, а потом быстро вскарабкался вверх.

У окна сидела черноволосая большеглазая девушка, склонившаяся над каким-то толстенным фолиантом.

– Тук-тук, – шёпотом сказал Семыгин и тихонько постучал по стеклу костяшками.

Девушка подняла глаза. В распахнувшееся окно влетела роза. Владимир почти бесшумно приземлился и быстро рванул к оставленным неподалёку пожиткам.

Маргарита ещё раз осмотрела подоконник. Волшебство ночи закончилось.

Вчера была хризантема. Позавчера — гвоздика. До того — фиалки, целый букетик. А перед тем — примулы, гладиолусы, ландыши, астра… Ночь сыпала цветы щедро и без разбору, как падающие звёзды. И вот сегодня — ничего, совсем, ни капельки, ни единого цветочка, просто хоть плачь. Кто-то расколдовал ночь, луну, вечер, ветер, да что там, кто-то снова расколдовал мир. Как тогда, когда умер папа. Снова всё пойдёт не так. И сессия на носу. И концы с концами не свести. А теперь ещё и цветы исчезли.

Маргарита снова села за стол.

«Ну и ладно, — упрямо подумала она, — ну и пусть. Ну и не надо. Всё равно ведь так не бывает. Только в сказках…». Но так было. Едва слышный стук. Она повернулась к открытому окну. На подоконнике лежала роза. Капельки влаги блестели на голубых лепестках как маленькие бриллианты.

Хорошо смазанный визир сложился с мягким, почти неслышным щелчком. Ханин убрал его в футляр и сунул в карман, с задумчивым видом продолжая смотреть на полураскрытое окно, в котором четко прорисовывался силуэт девушки. У него неожиданно дернулась щека – как от нервного тика. Хмыкнув своим мыслям, капитан подхватил свои вещи и быстро удалился. У дороги он свистнул, останавливая позднего извозчика. Забросив чемодан на сиденье, он сунул несколько монет кучеру:

– На Южный вокзал. Побыстрее.

В ожидании поезда они сидели в привокзальном буфете, угощаясь немудрёной снедью и время от времени попивая на удивление неплохое креплёное вино. Семыгин исподтишка рассматривал других ожидающих, Ханину же для этого хватило одного быстрого цепкого взгляда. Сказывалась разница подготовки…

Не менее будущих попутчиков, интересовал Владимира и сам Ханин. Точнее – ТОТ САМЫЙ Ханин. Его теперешний начальник и командир.

В контрразведке (да и в любой подобной организации) не принято болтать. Но о капитане Ханине там ходили… не легенды, но весьма интересные и опасные слухи, на уровне: «Сам не знаю, но мне говорили, что с ним лучше не связываться».

Семыгин два года честно оттрубил на бесконечной Горной войне, повидал всякого, в том числе — командиров различного толка. Были среди них и опытные старые ветераны, ещё помнивших трёх Адмиралов, Кровавые реки и чудовищные гекатомбы трупов на кургане. Были и честные, до недавних пор не воевавшие, но храбрые и грамотные офицеры из недавних выпусков Военной Академии. Были и откровенные и замаскированные суки, готовые ради награды положить своих подчинённых из принципа: «Империя большая, бабы плодовиты как кошки – ещё нарожают».

До недавних пор эта система классификации начальства Владимира устраивала. Но, попав в особый отдел, он столкнулся с тем, что совершенно не в силах подогнать вышеприведенные категории к кому-либо из сослуживцев. Среди них встречались совершенно разные люди – весёлые и угрюмые, замкнутые и общительные, хладнокровные и с бешенным взрывным темпераментом. По их воспоминаниям – почти все повоевавшие (войн почему-то всегда на всех хватало). Абсолютно все – молчаливые, когда речь заходила о их нынешней работе. И – все в чем-то схожие между собой. Не внешне, не характером, а чем-то ещё… Какими-то волнами, исходящими от них, как наконец сформулировал для себя Семыгин. Но в чем суть этих «волн», он пока не разобрался. Может быть, сейчас?..

Капитан Дмитрий Ханин… По обрывкам слухов – один из немногих старожилов Особого отдела, прослуживший в нём чуть ли не с момента его образования, около восьми лет. Сам факт столь долгой службы внушал уважение и наводил на размышления. Ханина уважали и несколько побаивались, его высоко ценило начальство… и всё. Более Владимир о нём ничего не знал. Но знать хотел.

– Почему? — внезапно спросил Ханин, подняв голову от тарелки, где он задумчиво гонял вилкой склизкий мясистый гриб-свинух.

– Что «почему»? – задумавшийся Владимир растерялся.

– Почему поручик Армии Империи забрасывает окна некой девушки цветами, вместо того, чтобы попытаться познакомиться с ней, начать ухаживать… вести себя как нормальный человек.

– Вы следили за мной? – Семыгин сжал кулаки. Теперь уже Ханин спокойно и безразлично выдержал его рассерженный взгляд.

– Вызовешь на дуэль? – поинтересовался он. – Да, следил. Сегодня. А до этого – следили другие.

Он наполнил бокалы вином.

– Обычная практика – в первые месяцы стажировки за новичками устанавливается слежка. Как говорится — во избежание… — Ханин поднял бокал с вином, как будто собираясь произнести тост, но, заметив, что Семыгин не последовал его примеру, пожал плечами и чокнулся со стоящим на столе фужером. – И познаем мы истину, и истина сделает нас свободными.

Владимир поднял голову:

– Святой Иоанн?

– Приятно встретить умного человека, – Капитан неожиданно улыбнулся. – Обычно такие дубы попадаются…

Они неожиданно рассмеялись. Внезапное проявление юмора у внешне нелюдимого капитана как-то пригасило обиду, сняло возникшую напряженность. Осадок на душе у Семыгина, впрочем, остался. Он пригубил вино.

– Всё же – почему? – Ханин как-то странно улыбался. Внезапно Владимир решился:

– Баш на баш, господин капитан. Вы отвечаете на мой вопрос, а я – на ваш. Идёт?

Капитан кивнул. Семыгин помолчал, выбирая один вопрос из тех десятков, что роились в его голове, затем выпалил:

– Почему Вы выбрали напарником в эту командировку именно меня?

Ханин вновь поднял бокал:

– Будем считать, что выпили на брудершафт, и переходим на «ты». Согласен? Тогда до дна!

Они выпили. Ханин закурил и внимательно посмотрел на Владимира.

— На твой вопрос я могу ответить по-разному. И это было бы правдой. Во-первых, у нас принято, чтобы молодые сотрудники проходили «обкатку» под контролем более опытных офицеров. В природе молодых щенков обучают пестуны, чтобы у тех в будущем было больше шансов на выживание.

– Но, я не был единственным стажёром, – заметил подпоручик.

– Верно. Но, на мой взгляд, ты был наиболее перспективным. Два года Горной войны, Крест Храбрых, Знак Отваги… Отличные аттестации.

– Только поэтому? Я даже несколько разочарован, – Владимир вздохнул, подумав, что выбрал не тот вопрос, который следовало задать. – Мне казалось, что есть ещё какая-нибудь причина. Но, может быть, я романтик и вы ошиблись в моей оценке…

Ханин вопросительно поднял бровь. Подпоручик объяснил:

– Ну, например, вы выбрали меня потому, что я похож на вас в молодости. Глупо, правда?

– Да, – Ханин затянулся. — Не похож. Но, в чем-то ты прав. Была ещё одна причина. Твою кандидатуру рекомендовал один человек, которому я долгое время доверял… Это была его последняя просьба.

– Последняя… – Ошарашено повторил подпоручик. – Он умер?

Ханин кивнул...

…На столе лежали четыре папки. Листы в обложке из черного картона, соединенные упругой пружиной и завязанные тесемками из отбеленного хлопка; название написано от руки на бумажном вкладыше с символикой Отдела – мечом, протыкающим бескрылого дракона. Немногим доводилось видеть оригиналы этих документов, сам Ханин органически ненавидел писанину, но иногда деваться было некуда. Именно в такие моменты как этот пепельница переполнялась с неимоверной быстротой.

Он методично изучил верхние три папки вопреки назойливому ощущению, подсказывающему, что он зря теряет время. Предчувствие изводило, взвинчивало раздражение, испытывая его терпение на прочность. Ханин игнорировал его, приняв решение внимательно ознакомиться с каждым вариантом, прежде чем делать окончательный выбор. Психологический анализ никогда не был его сильной стороной, и необходимость внимательно вчитываться в казённые строки и читать между них, было сущим наказанием. Но кое-что получалось…

Первый кандидат был довольно талантлив, но склонен к глупейшим просчетам. Как прикинул капитан, его жизненная линия оборвётся спутанным клубком фатальных ошибок. В конце концов, Ханину придется его ликвидировать, а заодно и немалое число свидетелей.

Кроме того, он не был уверен, что выбор этого варианта не окажется фатальным для него самого, а такого рода риску не было места в его жизни.

Претендент под номером два оказался до обидного слаб: как в плане способностей, так и характера. Было удивительно, как он вообще умудрился попасть на стажировку в Особый отдел. Здесь был либо просчёт «кадровика» Ветлицкого, либо какой-то точный расчет свыше, который Ханин в упор не видел. Может быть, подстава?.. Будущий источник «дёзы»? Стиснув челюсти и поиграв желваками, Дмитрий тихонько зарычал. Эта проклятая многозадаточность и многорешаемость одной-единственной проблемы, столь любимые Цорем, иногда приводили его в ярость. И хотя частенько это оказывалось полезным и правильным, он так и не смог к этому привыкнуть.

В третьем с легкостью угадывался наиболее перспективный из всех: блестящий стрелок и боец, превосходно адаптирован, умен. На первый взгляд, идеальный выбор. Но, отчего-то, Ханину показалось, что дракон на обложке папки зашипел о насквозь прогнившей сути, расцвеченной психозами и властолюбием, а его собственные прогнозы относительно будущего сотрудничества и взаимодействия сворачивались чешуйчатыми кольцами, спиралью уходя в могилу.

Погружение в болота злобы и коварства, сражения за лидерство и предательства. Этот всегда будет опасен – для всех. Третий был фанатиком чистой воды – он никогда ничего не обсуждал – напротив, принимал с распростертыми объятиями; охотно изменял свои разум и личность, становясь мрачнейшим из кошмаров, что способен был создать Цорь. Принять его в качестве напарника значило бы получить свой собственный переносной вариант ада.

Итак. Исключение первых трех кандидатов оставляло всего один реальный вариант. Ханин посмотрел на четвертую черную папку. На первый взгляд – совершенно обычное дело. На второй – также. За исключением нескольких рапортов от «наружки», дело можно было смело относить в разряд «образцово-невразумительных». С этими же рапортами… М-да…

– Ну, как молодёжь? Есть что-нибудь интересное? – в архивную комнату заглянул капитан Ергин.

Дмитрий Ханин неопределённо пожал плечами.

– Как всегда.

Присев на краешек стола, Ергин быстро перетасовал папки, как огромные карты, перевернув их тыльной стороной. Затем вытащил одну и положил перед Ханиным: – Пользуйся моей добротой. На то что внутри – плюнь и забудь. Моя удача меня никогда не подводила.

Дмитрий побарабанил пальцами по картону, затем решительно перевернул и посмотрел на имя, затем на Ергина. Тот энергично кивнул:

– Именно!

– Хорошо, – Ханин отложил дело в сторону. – Пусть будет так.

Он вышел из-за стола и потянулся так, что хрустнули кости. Ергин искоса взглянул на него:

– Наш «Зверь по Приказу» и Глушко приглашают на охоту. Будет человек десять. Едешь?

Дмитрий зевнул:

– А почему бы и нет? Всё равно сейчас затишье. Полковник уехал, Ветлицкий тоже, заданий нет. Вот через пару дней, когда начнётся, тогда хрен выберемся куда-нибудь. А так – природа, все свои, никто не будет помыкать как мальчиками на побегушках… Свобода!

Ергин удивлённо посмотрел на него:

– Что на тебя нашло? – он оглянулся, потом понизил голос. — Осторожнее выбирай слова… и собеседников. Я-то ладно, а кто-то ещё может неправильно понять…

– Брось, – Ханин хлопнул его по плечу. – Спасибо за совет насчет кандидата. И расслабься. Кто на меня донесёт? Сам-то едёшь?

Ергин улыбнулся и кивнул.

За мгновение до того, как его спина исчезла в дверном проёме, с лица Ханина исчезла расслабленная улыбка, глаза его сощурились и уставились под левую лопатку сослуживца – как будто он смотрел в прицел…

– Ну, что ж… — несколько смущённо улыбнувшись, Владимир взлохматил волосы. — С моей стороны это глупая и нелепая история. В детстве…

Ханин поднял руку, останавливая его:

– Не надо.

– Почему?

Капитан молчал несколько секунд, затем сказал:

– Наш поезд. Если хочешь – расскажешь во время поездки. Но это уже не важно. Никто не ошибся. Пока никто…

…На перроне начал надрываться свисток, послышалось долгожданное «чух-чух-чух» подходящего поезда и шипящий звук сбрасываемого отработанного пара. Ресторан мигом опустел, а на перроне образовалась разношерстная толпа, нетерпеливо ожидающая того момента, когда кондукторы начнут проверку билетов.

Забросив вещмешки за спины и подняв свои чемоданы, офицеры направились к выходу.

Нет, он многое не сказал мне. Пожалел или по привычке – никогда не говорить всего? И, тем более, никогда не говорить всей правды. Надеюсь, я это узнаю. Отчего он сначала хотел узнать про Маргариту, а потом сказал, что это уже не важно? Ведь, он почти наверняка солгал – это было для него важно! Или же, я оказался прав, и мы в чем-то похожи? Интересно, был ли капитан безответно влюблён в детстве… И обещал ли он какой-нибудь девочке, которая росла по-соседству, что он обязательно уедет из родного и надоевшего городка прочь, что он завербуется в армию и станет КЕМ-ТО. И отвечал ли он согласием на просьбу этой самой девочки, что если он сможет добиться ЧЕГО-ТО, то он должен вернутся к ней подобно "принцу на белом коне" и защищать ее. И забрать её. И возвращался ли Ханин в свои родные места, чтобы оказаться там лишним, слишком чужим. Легче быть врагом или объектом для насмешек…

А дальше — преувеличение своей вины, перед всеми – этой девочкой, семьёй, окружающими; рисование в своём воображении собственного образа в представлении окружающих. Я был мальчишкой тогда, пусть и с боевым опытом. Встреча на улице Столицы с той самой девочкой, но повзрослевшей – и трусливое прятанье за безликой униформой. Банальный стыд и трусость – я боюсь признаться в том, что ничего не добился.

Что бы сказал капитан, если бы узнал об этих причинах моих «цветочных посланий»? Что я трус. Что я слабак. Что, знай он это раньше, он бы никогда не взял меня своим напарником, несмотря на любые рекомендации. Пожалуй, я всё же расскажу ему, посмотрю, как он отреагирует. И обязательно скажу, что я должен вернуться. Данные обещания надо выполнять…

Помоги же мне, так мало надо мне,

О, как больно, когда режет кромка льда...

Если жить за то, чего на свете нет —

Ничего и не достигнуть никогда.

Одиночество подходит нам с тобой,

Одиночество роднит немного нас.

Между нами и меж небом и землей

Предрассудочно холодная стена.

КАИН Л. — "Взрывпакет"

1. Mastermind.

   Горный Китай, монастырь Чжоан Чжоу, век от

   рождества Христова 853-й.

   Некто спросил Лин цзы: "Что такое мать?" —

   "Алчность и страсть есть мать, — ответил

   мастер. – Когда с сосредоточенным сознанием

   мы вступаем в чувственный мир,

   мир страстей и вожделений, и

   пытаемся найти все эти страсти, но видим лишь

   стоящую за ними пустоту, когда нигде нет

   привязанностей, это называется "убить свою

   мать".

   Сергей Калугин «Он убил свою мать».

   Три месяца спустя. Юг Империи. Порт-Юрьев, октябрь.

   Резкий ветер с моря суматошно кружился над черепичными крышами Юрьева. С утра сыпался с небес по-осеннему холодный надоедливый дождь вперемешку с ранней снежной крупой. И раньше времени поредела толпа зевак на набережной у казенной военной верфи.

   На перилах гостевого балкона намокали гирлянды искусственных цветов. Музыканты военного оркестра полами широких плащей прикрывали свои пока еще немые инструменты. У гранитного причала беспокойно подпрыгивал на острой зыби легкий катер с огромной треногой фотографического штатива над рубкой.

   На эллинге суетились инженеры и распорядители грядущего праздника. Рабочие уже перерезали четыре горизонтальных задержника, и, изящные в своей скрываемой мощи, краны манипуляторами пересадили узкий стройный корпус нового корабля на длинные полозья спускового устройства. Юный мичман, гордый порученным делом, нацепил на гюйсшток тонкую петлю с пятнадцатиметровым тросиком. На другой конец троса укрепили большую бутыль «Белого безмолвия» 25-ти летней выдержки – для крещения. Дело было за малым: дождаться приезда запаздывающего адмирала Взорова – командующего Южным флотом Империи. Он должен был разбить эту бутыль об острый угол изящного форштевня и наречь новый крейсер именем.

   Слоистые стеклянные небеса мелкими ледяными каплями кропили высокие леса продуваемого всеми ветрами открытого эллинга в старой части Порта-Юрьев. Неплотная толпа зевак зябко грудилась на мощеной набережной. А с высокого гостевого балкона открывался тусклый горизонт, теряющийся в серой пасмурной мути. И горбилась, уходя в туман, плавающая в соленых пластах ржавая короста мокрых городских крыш.

   – Где же он? – бургомистр Юрьева, кутаясь в тонкий плащ, раздражённо смотрел на своего секретаря.

   – Сейчас будет, – тот посмотрел на часы. – Мне передали, что к нему кто-то приехал, и он сейчас сильно занят…

   – Что же это за дела? – пробурчал бургомистр. – И что за визитер такой… чтобы задерживать такое событие… Непременно выскажу адмиралу своё неудовольствие.

   – И будете правы, – в глазах секретаря мелькнула усмешка, и он поспешно уставил их в землю. – «Черта с два ты что-нибудь Взорову скажешь, старый хрыч. Адмирал холост, а у тебя ещё две дочери не пристроены…»

   Хорошо, что начальство не может читать мысли – сколько бы подчинённых пострадало… Секретарь – молодой нагловато-услужливый парень, хитрый, не слишком умный, но наблюдательный, вдруг почувствовал какое-то беспокойство. Краем глаза он увидел человека, который заставил задержаться вице-адмирала, и теперь впервые задумался – какие-такие дела могут быть у командующего одного из самых мощных флотов Империи с обычным армейским полковником? Что-то странно…

   Но тут же он забыл о своих мыслях: запыхавшись от быстрого шага, на балконе появился виновник задержки. И дирижёр, получив знак, взмахнул палочкой…

   4 октября. День спуска на воду броненосного крейсера «Отвага». Пятидесяти-, сто- и даже двухсотлетний юбилей славных страниц истории Имперских вооруженных сил. День памяти святого Франциска Ассизского. И одиннадцатилетний юбилей разговора, сыгравшего в истории Империи не последнюю роль. Тогда тоже шёл дождь…

   Прохладная, элегантная ладонь легла на прозрачное стекло. Склонённая голова коснулась лбом влажной, гладкой поверхности. Губы исказились в привычной язвительной усмешке. Лёгкое дыхание касалось поверхности стекла и рассеивалось, оставляя лишь ощущение тепла. Падающие за окном тяжёлые капли дождя отражались в невозмутимых зелёных глазах, в которых напрочь отсутствовал даже намёк на внутренние противоречия.

   Отвернувшись от окна, человек обвёл взглядом комнату, в которой находился. Комната, а точнее кабинет, была небольшой и какой-то неуютной. В центре кабинета возле небольшого окна стоял тяжелый деревянный стол, позади него — такое же добротное огромное кресло, над ним на стене висела картина с какой-то батальной морской сценой. Перед столом стояло два простых стула, а возле самой двери — шкаф. Больше в комнате ничего не было. По крайней мере, они крали деньги не для себя, подумал человек. Приятно убедиться в этом своими глазами, а не по скучным рапортам… С отвращением взглянув на стопку папок на столе, он пересек кабинет, извлёк из шкафа книгу и вернулся к окну. Раскрыв книгу, он быстро нашёл нужные строки.

   Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву .

   Мысли смешались, как всегда, когда он находил очередное подтверждение. Здесь, в одиночестве, он мог потратить некоторое время, пытаясь разобраться. Разобраться отнюдь не у себя в голове.

   Кап…

   Ещё одна капля чистого хрусталя упала на подоконник снаружи, разбившись вдребезги, и растеклась прозрачной лужицей по поверхности…

   Кап-кап…

   Нет, ошибки не было. Курс, взятый им одиннадцать лет назад, был верен. Доказательств этому столько, что лишь человеческой натурой можно объяснить поиск новых и новых подтверждений…

   Кап…

   Люди действуют всегда, прежде всего, в собственных интересах. В интересах других людей или общества, человек действует лишь в границах, не выходящих за рамки их интересов, не важно, что является источником оных — любовь, долг, религиозные догмы, принципы и т.п. Различается лишь масштаб действий и значимость жертв, на которые человек идет. При определенных условиях (когда жертвы превышают пределы разумного, превосходя для конкретной личности соотношение риск/польза в сторону риска) — такие люди становятся святыми или героями, их личности входят в историю, а об их жизни слагают легенды . Планка, которую он перепрыгнул несколько лет назад…

   Кап… Кап…

   Солнце, еле заметное между грозными тучами, пыталось согреть землю и воду последними тёплыми лучами.

   – Может быть, что-нибудь выпьете, господин полковник? – тихо спросил кто-то сзади. Порученец. Вышколенный, верный, и наверняка сопровождающий адмирала с тех пор, когда тот командовал древней канонеркой «Отвага» и был зёлёным капитаном, получившим внеочередное повышение только из-за того, что всех более-менее опытных офицеров забрали в крейсерские эскадры и отправили к черту на кулички, а в море выпустили всё старьё – лишь бы плавало… Он не обернулся. Просто посмотрел вдаль и прошептал:

   – Кофе.

   Кап…

   За окном ликовал город. Стекла дрогнули – корабли на рейде встречали своего нового собрата, салютуя в его честь главным калибром. Вскоре замелькали фейерверки ракет, рассекая пелену темного неба, пытаясь пробраться сквозь туман. Все оттенки радуги заполняли пространство, которое можно было увидеть лишь приглядевшись. На столе звякнула чашка, тарелка с пирожными, бисквитами, печеньем… Что там предпочитают нынче адмиралы? Порученец не спешил покинуть кабинет.

   – Что-то случилось? – голова оторвалась от стекла.

   – Адмирал просил прощения, он вынужден будет задержаться ещё. Праздничный банкет...

   – …он не хочет привлекать внимания к своему преждевременному исчезновению, давать ход различным слухам и, возможно, раскрывать моё инкогнито? – скорее утвердительно прошептал он и развернулся обратно к стеклу.

   – Да…

   Кап…

   Взоров умный человек.

   Кап…

   Как и все с кем он имел дело.

   – С вами всё в порядке, господин полковник? – в голосе невольного официанта мелькнула тревога. Какое наказание может ожидать нерадивого подчинённого, плохо обошедшегося с человеком, перед которым адмирал извиняется за опоздание?

   – Ja, alles sind sehr gut.

   Мокрое стекло отражало в себе его лицо с тонкими линиями, но и жёсткая усмешка не ускользнула от него. Глаза-изумруды презрительно сузились, и отражение поплыло. Он без зазрения совести сел в адмиральское кресло, не обратив внимания ни на принесённый напиток, ни на сухие коржики, прилагавшиеся к нему. Человек предпочитал холодный кофе и не терпел горячего. Ещё он не любил дождь, навевавший не самые приятные сны из его прошлого. Но к ним он уже привык…

   Одиннадцать лет назад. Карстовые Броды.

   …Перед самым утренним построением унтер-офицеру Ханину сообщили досадную новость. Командир их полуроты, подпоручик Плесков, умудрился загреметь в лазарет и содержится там, в изоляторе. А временно исполняющим его обязанности назначен некий подпоручик Иоганн Цорь – штабной стажёр, попавший в линейные части за какую-то провинность.

   – Что это с Михалычем? — ни к кому персонально не обращаясь, поинтересовался вслух Ханин, направляясь вместе с солдатами его части к плацу. Сладкое время отгула окончилось, и наступали уныло-тоскливые дни патрулирования, ночевок на открытой местности, консервов и галет.

   – Свинья грязь везде найдёт, – философски заметил Коваленко — второй унтер. – Подцепил какую-нибудь девку, вот и получил «подарочек»…

   Кто-то, прислушивающийся к разговору, заржал над немудреной шуткой, но большинство хмуро молчало. Ханин и Коваленко также не лучились весельем – новый командир сулил большие неприятности. Каждому известно – лучше плохой, но свой, чем самый лучший «варяг». Плесков любил выпить, был груб с подчинёнными, являлся настоящим чурбаном, рядом с которым даже простые деревенские парни, недавно надевшие мундир, чувствовали себя кладезями ума и настоящим средоточием добродетелей. Но! Плесков был помимо этого настоящим фронтовиком (а в их полку в боях успели побывать всего несколько человек из офицерского и унтер-офицерского состава), его поведение не отличалось разнообразием (его можно было предугадать и просто не попасться на глаза, когда тому хотелось кому-нибудь набить морду). И, наконец, подпоручик относился к тому разряду офицеров, о которых их подчинённые говорят: «Свой мужик!», подразумевая тем самым высшую степень уважения.

   Насчет нового командира никому ничего точно не было известно, что не могло не наводить на безрадостные размышления. Кому может понравиться служить под командованием штабного хлеща? Горе!

   Осеннее солнце, господствуя над полустепной местностью, немилосердно прожаривало напоследок, перед наступлением холодов. Иллюзия лета – ночью всех пробивал колотун. На этом пока ещё солнцепёке строился 45-й сапёрный полк. Восемьсот человек – два неполных батальона. Вытертая полинявшая форма, плохо выбритые лица, выщербленные и поцарапанные ложи винтовок… От «сапёров» у солдат только сапёрные лопатки и эмблема на кепи с широким козырьком — мина с горящим фитилём и скрещенные ниже неё лопатка и молоток. В общем и целом, 45-й полк представлял собой красноречивую картину военной части не то второй, не то третьей линии – детище разворачивающейся военной реформы, имя которой – Всеобщая воинская повинность.

   – По-о-олк, вашу мать! – солдаты поёжились, услышав «иерихонскую трубу» начштаба Левицина. – Заткнуться и строиться! Живей!

   Неровные серые линии застыли, затем стали выправляться энергичнее. Опоздавшие в спешке разыскивали свои подразделения. Галдёж, толкотня…

   Ханина и Коваленко в «их» секторе плаца уже поджидал новый командир. Стоя в тени крепкого тополя, своих подчинённых рассматривал молодой человек в новеньком офицерском френче с накладными карманами и тусклым блеском погон. Фуражка ладно сидела на гладких черных густых волосах. Был подпоручик строен, элегантен и красив. Ханин таких не любил.

   – Плесковцы? – подпоручик Цорь улыбался. Не очень презентабельный вид своей команды его, видимо, не испугал.

   – Бывшие, господин офицер, – бойко ответил кто-то из рядовых. – Теперь, мы, наверно, «цоревцы»!

   Ханин против своей воли также усмехнулся – так заразительна была улыбка нового командира…

   Они шли то по жесткой, поросшей проволочной травой земле, то по каменистому, осыпающемуся песчанику, беззлобно подначивая друг друга и распугивая мелких желто-зелёных ящерок, испуганно разлетающихся из-под солдатских ботинок.

   Сапёры стояли на Бродах уже второй месяц и патрули уже давно превратились для них в рутину, но все же подпоручик Цорь недоумевал – и это армия? И это – война? И это – патруль, главной задачей которого является пресечение вылазок засевших под землёй мятежников? Балаган. Полное отсутствие дисциплины. Никакого представления о скрытности и маскировке. Впрочем, при массовой армии дисциплина неизбежно «проседает»…

   Впрочем, кое-что сапёры всё-таки умели. Второй взвод унтера Коваленко с самого начала задал более быстрый темп и вскоре исчез из вида. На вопросительный взгляд подпоручика Ханин кратко пояснил: «Прикрытие и приманка». Это было разумно. Вообще, система секретов — наблюдательных постов, засад и патрулей была единственным разумным явлением на маленьком клочке большой войны, носящем имя – Карстовые Броды…

   …Тогда ещё, в самом начале, на том водоразделе, когда Мятеж набрал такую силу, оставались два выхода – дать независимость восставшей провинции (раз уж автономия её не устраивает) или же претворить в жизнь резервный план «Выжженная Земля» — тогда, да, многие в верхах колебались, взвешивали… Создавать прецедент не хотелось. Проливать реки крови – не хотелось ещё больше. Как всегда, болтуны разных мастей разводили демагогию относительно прав наций на самоопределение, «прогрессивная молодёжь» собирала деньги на помощь восставшим, а наиболее радикально настроенные юноши «со взором горящим» ехали добровольцами воевать против собственной страны.

   И вот тогда те из Властей, что не потеряли головы, отдали решение этой проблемы Армии. Неглупый в принципе ход – назначить козла отпущения и, в случае чего, свалить на армейских дуболомов всё — от причин поражения и отделения провинции до больших жертв среди мирного населения… опять же восставшей провинции… хотя, стоит ещё разобраться – какое оно «мирное»…

   Вот только укоренившийся миф об армейском идиотизме – такая же неистребимая легенда, как о Галилее, непреклонно возглашающем «А всё-таки она вертится!», или же о злобных иезуитах, действующих по принципу: «Цель оправдывает средства». То есть – не было этого. И Галилей не говорил набившей оскомину фразы, т.к. судили его совсем по другой статье, а не «гелиоцентрической», да и не зафиксировано нигде произнесение Игнатием Лойолой самых приписываемых ему слов. И в высшем руководстве Армии сидят отнюдь не клинические идиоты. Эти самые идиоты в эти мифы верят….

   Именно генералы – ГЕНЕРАЛЫ! – сумели преломить ход мятежа, зажав повстанцев в лесах (опять же – только полные идиоты верят в непобедимость партизан), мышеловки фортов и крепостей, и, даже не мышеловку – душегубку Карстовых Бродов.

   Генеральный Штаб осмелился прорваться сквозь цензуру – и шокирующие в подробностях описания резни восставшими частей, оставшимися верными присяге, заполнили первые страницы газет. Через МИД сопредельным державам были переданы прогнозы относительно разрастания мятежа… и границы были перекрыты войсками, а иностранные добровольцы, ранее свободно проникавшие в мятежную провинцию, стали задерживаться. Наконец, именно Армия стала инициатором – исключительный случай! – проведения на территории Мятежа тех Реформ, которые только-только планировалось проводить в самой Империи. Фактически Великие Реформы начинались с Карстовых Бродов. И именно эти реформы выбили у восставших их главную опору – поддержку крестьянства, без которой любые партизанские действия были обречены.

   И уже потом в дело были брошены войска – озверевшие от первых неудач, горящие местью за убитых во сне, подвергнувшихся пыткам и томящихся в каменных и земляных мешках товарищей. Вели войска те личности, которые всё-таки играют в истории важную роль: старые хитрые бестии с печальным опытом Южной и Горной войн, а также молодые и голодные до побед и почестей ученики ветеранов. Шоин, Блок, Северга, Златоградский, Вейсман… И Армия, только-только превращающаяся в массовую. Но отнюдь не менее страшная, чем тридцать лет назад.

   …Когда стало известно о приближении драгунских бригад Северги, за которыми шла серая лавина пехоты Блока, в преддверии грандиозной паники и в попытке эту панику предотвратить, какому-то «гению» из повстанческих командиров пришла в голову «великолепная» мысль – использовать в качестве неприступного убежища местные катакомбы – полости оставшиеся от пересохших древних морей.

   Карстовые провалы характеризуются идущими вперемешку породами разной степени жесткости – в чем Цорь мог убедиться лично, своими глазами и… сапогами. Песчаник, мягкий известняк, ещё что-то вымывается водой. Так появляются полости. Часть полостей является «застарелой», оставшейся от подземных морских бассейнов. Учебник «Занимательная геохимия». Занимавшийся учебой своей младшей сестры, Иоганн-Виктуар Цорь проштудировал её учебники от корки до корки…

   Оставшийся неизвестным «стратег» рассчитывал, видимо, что подземелья станут той крепостью, о которую имперцы обломают зубы или, в крайнем случае, прикуют к себе значительные силы неприятеля, ослабив нажим на других участков фронта и заставив тратить живую силу и ресурсы в попытках очистить территорию на всех «уровнях». Сколько там укрылось? Пять тысяч солдат Мятежа? Восемь? А сколько мирных жителей ушло вместе с солдатами, опасаясь репрессий и карательных акций «реконкистадоров»? Не меньше, чем военнослужащих, это точно.

   И вся эта прорва народа – у него, Цоря, под ногами. В голове не укладывается. Идиотизм в квадрате. Воистину, кого Бог хочет погубить, того он лишает разума. Говорят, когда Блоку доложили о данной акции повстанцев, тот сплюнул через левое плечо (попал на полномочного представителя Властей при его штабе) и отбил по деревянному столу костяшками пальцев похоронный марш – по тем несчастным, что предпочли каменный гроб братской земляной могиле.

   Взорвав все известные выходы и лазы из Бродов, войска Блока прошли Карсты почти без стычек и завязли под укреплениями фортов Высокого и Орденского, где и завязли, не имея тяжелой осадной артиллерии. На Карстовые Броды Блок потратил двенадцать дней. Тысячи блокированных в подземельях людей приковали к себе один сапёрный полк двухбатальонного состава, занимающийся в основном расстановкой постов по периметру и патрульными операциями. Рутиной. Даже не война, а… Осада? Блокада? Нейтрализация? Скорее уж демилитаризация района – после ухода мятежников «вглубь» здесь почти не стреляли. И всё же… Восемьсот человек, удерживающие несколько тысяч (сколько их там осталось после полуторамесячного сидения?) и относящиеся к этому, как к явлению абсолютно обыденному. Даже как к спорту – полковое начальство для усиления рвения объявило недельный отдых для части, которая обнаружит и воспрепятствует прорыву мятежников на поверхность. И солдаты, и офицеры думали о чем угодно, только не о «подземных жителях» Карстовых Бродов. Рехнуться можно. Там скоро два месяца живут тысячи людей, не видя солнца, наверное, давно прикончив съестные припасы, с затхлым воздухом, местной горьковатой водой, ветшающей одеждой и ржавеющим оружием. «Наверху» всем было наплевать. Центр событий сместился к фортам Высокому, Орденскому и Шанцу, крепости Торн и укреплённой Шхере, операциям флота Альбиона по поставкам повстанцам оружия и боеприпасов, контроперациям флота Империи… Недавно объявили «набор добровольцев» – группу офицеров планировали отправить на заокеанскую Гражданскую войну, всё равно на какой стороне – лишь бы альбионские корабли шныряли у чужих берегов, а не у своих… Кого в самом деле волнует судьба каких-то черномазых, когда половина населения собственной страны по своему положению от рабов не отличаются?...

   В общем – зверство придумал человек.

   Но были и другие…

   Непрочный кусок пористого камня рассыпался под ногами, и подпоручик чуть не упал, едва сдержав ругательство. Сам виноват – не надо отвлекаться. Цорь посмотрел на солдат. Видимо, разгильдяйство – явление заразительное. Впрочем, хорошо хоть, что не разложение… Один Ханин явно не потерял бдительности – его глаза так и шныряли по округе, а винтовка была наготове. На то он и унтер-офицер…

   Да, были и другие люди, с совсем другими взглядами и желаниями. Ранее прикомандированный к штабу, Цорь видел таких и слышал, что они говорили. Проблемой было то, что отвечали им одно и то же:

   – …

   – Ушедшие в подземелья люди являются мятежниками и преступниками. Наш долг – уничтожить их. В чем проблема?

   – …

   – Они сами выбрали свою участь. Если им нравится сидеть под землёй – пусть. Нам же работы меньше.

   – …

   – Отказано. Существует приказ о запрете на переговоры с людьми, вставшими под флаг Мятежа.

   –…

   – Отказано. Я не собираюсь рисковать, посылая солдат пробираться по этим крысиным норам.

   – …

   – Отказано. Мне наплевать, что там много мирных жителей, которых мятежники (возможно!) увели с собой силой. Если бы не поддерживали Мятеж – сражались бы с повстанцами, саботировали их приказы, не знаю… Разбежались бы по округе, наконец! То, о чём вы говорите – это вероятность. Но, более вероятно то, что там засели те, которые знали, что им деваться некуда. Самые закоренелые, упорные, ненавидящие. Уничтожить которых – наш Святой Долг. Всё.

   –…

   – Они наши гарнизоны во сне резали. Наших женщин публично насиловали. Лоялистам из своих Имперский герб на спинах выжигали. И ты, (капитан/майор/поручик такой-то) ещё говоришь о гуманности? Это уже чужая земля, чужой народ, чужой язык, чужая культура. Здесь тебе за твоё миролюбие глотку во сне перережут или молока отравленного поднесут. Этих сволочей надо или оставить в покое, дав независимость (на что мы пойти не можем), либо перерезать всех скопом – на что опять таки пойти нельзя – исходя из твоих же долбанных гуманистических соображений. Поэтому наша задача – ликвидировать наиболее отъявленных мятежников, выдрать с корнем их элиту, раздражающую простой народ лживыми идеями, и оставить простое серое быдло как следует исхлёстанное нагайками – чтобы помнили!

   – …

   – Вам нужны не проводники по катакомбам, а ещё несколько пудов взрывчатки!

   – …

   – Вам известны приказы? Извольте выполнять их, а не заниматься глупостями. Если они вам не по нраву – можете застрелиться. Если религия вам запрещает самоубийство – подайте письменный рапорт об отказе выполнять возложенный приказ и вас расстреляют в течение суток. Свободны!

   Необычным было то, что, с точки зрения Цоря, были правы обе стороны — и «гуманисты» и… м-м-м-м… приверженцы целесообразности. Умом он восторгался решениями командования и издевался над глупостью заживо погребённых; сердцем, если не скорбел, то ужасался их участи. Ум, сердце… а душой? Не лежала у него душа ни к Армии, ни к Мятежу. А к чему? Чёрт его знает. Но явно не к тому, чтобы топтаться в этой унылой местности, столь способствующей потере внимания…

   На войне все события – планируемые, предсказанные, предполагаемые – происходят внезапно. Как сейчас.

   Где-то поблизости грохнул нестройный винтовочный залп, и второй взвод рванул в ту сторону. Всё-таки, чему-то сапёров учили – пригнувшись, с винтовками наперевес, нашаривая в подсумках гранаты. Рука Цоря шарила по кобуре, пытаясь расстегнуть тугой клапан…

   – Прорыв! – гаркнул Коваленко, едва их увидел. Его подчинённые, рассыпавшись цепью, осыпали пулями невысокий склон впереди и выше их. Оттуда стреляли в ответ – реже, чем они, но достаточно метко. На глазах Цоря один из солдат рухнул на землю. Прямо посередине его широкого оголенного лба, промеж выпученных глаз, вспухало черное, с алой каймой отверстие, брызнув кровавыми каплями на побелевшую кожу. Ругнувшись, Ханин схватил подпоручика за плечо и затащил под естественный каменный бруствер валуна.

   – Опытные, гады! Не высовывайся, командир, – он вытащил гранату, – сколько их, Макар?

   – Не считал, – огрызнулся Коваленко. – Много.

   – Ты и ты! – унтер Ханин ткнул пальцами в двух солдат поблизости. – Один бежит в полк, второй – к посту. Орите, стреляйте – но чтобы вас услышали раньше, чем увидят. Передайте – у нас прорыв. Остальные, — он отвернулся к Коваленко, — примкнуть штыки. Приготовить гранаты. По моему сигналу…

   Цорь вдруг заметил несколько маленьких фигурок, рванувшихся вниз по склону – к сомнительному спасению зеленевшего поодаль небольшого леска.

   – Давай!

   Раскрутив над головами гранаты, их отправили в полёт. Цорь заметил ещё нескольких беглецов. «Поздно», — отметил он совершенно спокойно. В голове вертелись цифры и формулы – количество взрывчатки в одной гранате, число осколков, примерная площадь поражения… Ханин снова затащил его за камень.

   Цепь взрывов, и унтера первыми поднялись в атаку. «Der Striche, der Striche, der Striche, deine Mutter...» . Губы шептали ругательства, а тело выполняло отданные ему приказы, перепрыгивая канаву, шириной метра два — два с половиной. А может, все три… Миг, когда гравитация спит. Миг, когда не чувствуешь, сколько нужно пролететь, чтобы рухнуть на землю с переломанными как минимум костями... Миг, когда разум мертв и чувства погашены. Когда натренированные ноги спасают от самоубийства. Удара по ногам даже не чувствуешь.

   Он, наконец, достал револьвер, но к тому времени всё уже закончилось – вокруг лежали одни трупы. Один, правда, хрипел что-то, тщетно зажимая слабеющими руками рану на груди, на губах лопались кровавые пузыри, но его тут же пырнули штыком в горло.

   – Почему я так спокоен? – отстранённо подумал подпоручик, отстранённо наблюдая за этим. – Меня даже рвать не тянет.

   Несколько солдат, засев у зияющего чёрного провала пробитого туннеля, азартно стреляли по невидимым целям. Кто-то выпалил с той стороны, и к пролому подбежал Коваленко.

   – Получи! – он кинул во тьму гранату. Из дыры ударил столб дыма и пыли.

   – Готовы, – Ханин сплюнул. – Займёмся охраной до прибытия…

   Всё обернулись на громкий крик снизу. Невысокий солдат, один из тех, что проверяли признаки жизни у тел, скатившихся вниз по склону, возбуждённо подпрыгивал, указывая на что-то в камнях.

   – Баба! – расслышал, холодея Цорь. – Баба, живая, чтоб меня!..

   Откуда-то, похоже, что из-за какой-то расщелины, выскочила тоненькая девушка и бросилась бежать. Издав почти одинаковый торжествующий рык, несколько солдат бросились за ней.

   – Стоять, идиоты! – истошно завопил Коваленко, заглушая отчаянную ругань Ханина, вскинул винтовку и выпалил в воздух. – Прибью, паразитов!

   Тщетно. Он пометался, глядя то на дыру в земле, то на погоню, но чувство долга победило – он остался. Остались и те, кто находился ближе к тоннелю – Ханин удержал их, красноречиво тыча жерлом дула винтовки в лица солдат. Не присоединились к увлекательной погоне и те, кто не успел заметить её причины, а потом уже было поздно.

   Цорь выдернул из нагрудного кармана складной визир – подарок одной из младших сестёр. Вторая подарила серебряную пластинку на цепочке, с гравировкой – в качестве талисмана на счастье. Может быть, талисман и выполнял свои охранительные функции, но визир Цорь ценил больше…

   Мощные линзы чуть ли не вплотную приблизили происходящее.

   Девушка или молодая женщина в рваном обветшалом платье, в прорехи которого просвечивало неестественно белое, и оттого кажущееся ещё более грязным, голое тело. Длинные отросшие волосы, какого-то бурого оттенка, потерявшие свой естественный цвет. Искаженное страхом и желанием выжить лицо, прищуренные, почти закрытые глаза… И бессмысленные, потерявшие человеческие черты, лица солдат, несущихся по пятам. Шансов у неё не было – жажда свободы парировалась лучшей пищей и солдатской гимнастикой.

   – Нет, – пробормотал Цорь, прекрасно понимая, что сейчас увидит. – Нет. Не надо…

   Визир он, тем не менее, не опускал – часть его сознания хотела увидеть всё происходящее, несмотря на его отвратительную сущность…

   В этот момент затылок девушки взорвался красно-белым фонтаном брызг, в который буквально влетели преследователи. Почти грациозный прыжок закончился неловким падением.

   И лишь после этого Цорь услышал звук выстрела.

   Гильза из мягкого металла звонко стукнулась о камень и тут же смялась под каблуком.

   …Весь день шёл дождь. Цорь не любил дожди вообще, а в особенности – такие противные. Вместо того, чтобы честно пролиться несколькочасовым ливнем, на землю падала мельчайшая водная взвесь, которой было слишком мало, чтобы быстро насытить землю, и слишком много, чтобы эта морось быстро подошла к концу.

   Они втроём сидели под навесом возле дома, отведённого полуроте Плескова, а теперь его, Цоря, полуроте. Здесь его солдаты и питались – за столами, сдвинутыми друг к другу, на грубых, криво сколоченных, но крепких скамьях. На них, рассчитанных на сорок человек, сейчас них сидели трое – сам Цорь и оба унтера. Несколько рядовых отсыпалось в доме. Большая часть, получив законно заработанный отгул, рванула в военно-полевой бордель на колёсах, крейсирующий вдоль линии фронта и усмиряющий жажду военного люда по женской ласке. До подпоручика донеслись слухи о какой-то «великой фригидной суке», доставить удовольствия которой не смог пока ни один мужчина. Тому счастливчику, которому это удастся, была гарантирована огромная денежная награда. Цорь мельком задумался – какой из стимулов был весомее: доказать своё мужское превосходство или получить деньги? Потом он выбросил глупости из головы и вернулся к более серьёзным размышлениям.

   Поистине, надо подарить Виолетте что-нибудь по возвращении домой – за визир. Не просто букет цветов или ювелирное украшение, а что-нибудь более весомое… Наверное, стоит просто согласиться с её решен ...

... ием уйти в монастырь и пообещать, что он позаботится о младшей сестрёнке – единственном человеке, которого Виола любила больше Бога… Хотя, это он собирался сделать в любом случае.

Он был в полку всего трое суток, а уже располагал той информацией, на получение которой ему отводилось две недели. Казнокрадство в штабе, похищение крупных сумм из полковой кассы. Взяточничество – приём офицерами взяток от имперских предпринимателей в обмен на причинение как можно меньшего вреда подземным сооружениям. Банальное воровство интендантов – продовольствие и медикаменты уходили налево. «Приписки» в рапортах – раздувание масштабов инцидентов. За вчерашнюю стычку ему обещали Крест Храбрых II степени. За бой, в котором он не отдал ни одной команды… Расстрел безоружных мирных жителей и пленных мятежников. Последнего пленного взяли двадцать дней назад. Узнали от него только то, что среди обитателей подземелий начал проявляться каннибализм. И расстреляли. Вчерашняя девушка… Если он, Цорь, упомянет в донесении этот случай, то с полковым начальством придётся судить и Ханина. Его же одного и расстреляют – при большом скоплении местных, в качестве примера того, как в Армии ведётся борьба с преступностью.

Неизбежность. Элита растворяется в серости. Верность присяге и долг стране превращаются в томительную обязанность, из которой можно извлечь выгоду. Благородство и честь превращаются в обузу, гирю, мешающую вести современную войну. Вот что есть массовая, всеобщая армия, мобилизация в которую захватывает всего-то десять процентов населения. Издевательство какое-то…

Унтер-офицер Дмитрий Ханин, из крестьян. Ранее служил в 18-м Линейном полку, отличился во время отступления его части с территории Мятежа. Был представлен к награде, замененной повышением в звании. Полк понёс большие потери и был отправлен на переформирование, а часть офицеров и старшин отправили для укрепления в другие части. Из него получился бы отличный офицер… Но не при этой жизни. Они были ровесниками. Хотел ли Цорь его смерти? Честно и откровенно – нет. Были другие – более её заслуживающие.

Несмотря на дождь, в визир был отчетливо виден замначштаба, пара штафирок из отдела снабжения и несколько личностей в гражданской одежде, с явно уголовными рожами. Они что-то оживленно обсуждали, не обращая внимания на сырость. Затем пара человек исчезли и появились с каким-то ящиком. Подъехала подвода, на которую погрузили один за другим два ящика и несколько тюков, заботливо закрыв их брезентом. Der Sprengstoff? Оружие и форма? Чёрт, Цорь бы не удивился, узнав, что у них в тылу под видом Армии действуют обычные банды, под видом реквизиций и репрессий, обирающих местное население. Ещё один гвоздь в гроб… А смысл? Он, Цорь, выполнит свою задачу, несколькими сволочами станет меньше, но это же он. Другие могут повестись на награды, лёгкие деньги, просто не будут столь внимательны. На всю Армию его, Цоря, не хватит. А значит… В одиночку мир не переделаешь.

«И кто дал тебе право судить других?».

– «Как просто быть не в чем ни виноватым, солдатом, солдатом, солдатом…», – Коваленко терзал струны расстроенной гитары, напевая что-то хриплым баритоном. Рукастый крестьянин с повадками мастерового, одинаково хорошо умеющий насаживать и отбивать косу и убивать людей. Его мир был прост, в голове не мелькали столь тягостные мысли, и ему можно было даже позавидовать – тривиальность его взглядов позволяла ему избежать многих проблем, свойственных людям, которые более-менее умеют думать.

Ханин чистил винтовку, аккуратно орудуя масляной тряпицей и при этом нещадно дымя самокруткой. Возле него выстроился частокол патронов, у каждого из которых он методично проверил капсюль. Закончив, он прислонил винтовку к столу, затянулся и неожиданно посмотрел в глаза Цорю.

Глаза, которые сейчас смотрели на подпоручика, за исключением цвета, были теми же глазами, которые он каждый день видел в зеркале. Глаза человека, повидавшего многое, совершившего многое, принявшего это, и продолжавшего жить дальше. Они говорили, что их владелец не был ни измучен, ни пресыщен жизнью и тем, что она приносила. Они говорили, что у этого человека всё ещё была душа, и он не разучился смеяться. Глаза, одновременно старые и всё ещё молодые. Всё ещё тёплые, всё ещё способные излучать иронию, несмотря на место службы их обладателя. Глаза убийцы.

– Вы что-то хотели спросить, командир?

– Да. Почему ты застрелил девушку.

– Не люблю насилие.

– Странно слышать это от солдата. Не любишь применять силу, но убил жертву, а не одного из насильников.

– Я не успел бы убить их всех. У них уже моча в голову ударила, в своем желании добраться до девчонки они бы не обратили ни на что внимания. К тому же, — голубоватый дым самосада уходил в небеса, – это здорово бы повлияло на мои отношения со взводом. Никто не застрахован от случайного выстрела в спину.

– Так значит, просто хотелось, чтобы было меньше проблем?

Молчание.

– Может, это было лучше для всех? И для неё. Смерть или то, что она испытает в руках шести лбов, у которых от вида «свежатинки» мозги переклинило?

– Ищешь себе оправдания?

– Помогаю вам найти оправдания мне.

– Интересно ты думаешь, унтер. Отчего я должен оправдывать действия подчинённого?

Улыбка.

– Вам не нравится дождь, командир? Вижу, что нет. Но, погода различается в разных частях мира в одно и то же время. Где-то тепло и солнечно. Где-то идёт дождь. Где-то происходят ураганы, суховеи, наводнения и землетрясения. То, что кажется вам неприятным, относится только к вашему местонахождению и обстоятельствам, а также к вашему взгляду на вещи. В конце концов, некоторым людям дождь нравится больше, чем солнечная погода.

Ответная улыбка.

– Действительно. И раз ничто не длится вечно, я полагаю, завтра нас с вами ожидает прекрасный день, спасибо всем тем счастливцам, которые сейчас глядят на нас с презрением.

В визир был видно, как люди, стоящие у подводы, о чем-то договаривались, затем подвода отъехала.

– Действительно. Всё и правда зависит от обстоятельств.

– Нет. Всё зависит от людей. И зверей. Таких, как мы с вами.

– Звери хотят изменить этот мир?

– Этим страдают люди. Звери принимают этот мир таким, каким он является. Им легче измениться самим.

– Превратиться во вчерашних насильников?

– Это опять таки участь людей. Звери не испытывают наслаждения, причиняя ближнему боль и страдания.

– Звери убивают людей?

– Только выполняя приказ вожака. Или защищая то, что им дорого.

– Вожаком может быть человек?

– Обычно человек и является вожаком стаи. Самый страшный человек тот, кто вытравил из себя всё звериное и остался только человеком.

– Наверное, я сошёл с ума. Мне кажется, что я веду какую-то дикую философскую беседу с бывшим крестьянином, ставшим солдатом. Я болен?

– Бывший крестьянский сын мог хорошо учиться в церковно-приходской школе, а потом посещать библиотеку.

Нервный смешок.

– Вы неплохой офицер. С вами интересно поговорить. У меня есть пара идей, которые могут заинтересовать вас. Сейчас и время подходящее. Коваленко скоро уснёт, и нам не помешают.

Шум дождя...

– Сколько человек ты убил, унтер, чтобы додуматься до этого?

– Я думал о живых.

Молчание.

– Начинай.

– Так вот, госпо…

Крепкая рука осторожно потрясла спящего за плечо.

– Полковник, проснитесь. Да проснитесь же!

Спящий человек открыл глаза и тот, кто его разбудил – высокий крепкий мужчина атлетического телосложения – невольно отпрянул назад. На него смотрели яркие зелёные необыкновенные глаза. В них не отражалось ни боли, ни тревоги, ни сомнений. Казалось, что обладателя этих глаз ничто не трогало, ничто не могло дотянуться до сердцевины его души. Да и была ли там душа? Человек, заснувший в кресле, убивал так же, как дышал, человеческая жизнь ничего не значила для него. Это то, что хозяин кабинета мог назвать «совершенством».

Адмирал Владимир Взоров смотрел в глаза Чудовища.

– С возвращением, адмирал, – глава имперской контрразведки полковник Иоганн-Виктуар Цорь сладко потянулся. – Надеюсь, вы провели время с неменьшей пользой, чем я. Es hat mir gefallen.

Предстоящее лето поманит листвой

Коронованных тополей.

Ты вступаешь в жизнь, как в неравный бой,

Становясь в ней сильней и злей.

И порою не знаешь, куда идти:

Со столба указатель снят.

От добра до греха — полшага пути,

Но добра тебе не сулят.

Где знак, что не напрасно надеемся,

Где знак, что будет жребий иной?

Где знак, что мы к добру переменимся

Весной, цветущею весной?

Дмитрий Ляляев «Дай знак»

---

Примечания:

"Mastermind" (англ.) — 1. выдающийся ум; ~ властитель дум, 2. руководитель, особенно официальный; вдохновитель. Глагол "to mastermind" используется в разговорной речи в значении "управлять, руководить (особенно тайно)".

Кто находится между живыми, тому есть еще надежда, так как и псу живому лучше, нежели мертвому льву. — Екклесиаст 9:4.

Ja, alles sind sehr gut (нем.) – Да, всё прекрасно

Der Striche, der Striche, der Striche, deine Mutter — Черт, черт, черт, твою мать

Der Sprengstoff — Взрывчатка

Es hat mir gefallen — Мне понравилось