Любимый город (АИ-повесть) (продолжение - II)

Пока ещё ни слова не было про семью от саксонской принцессы и про наследника и про положение придворных группировок на момент смерти.

Естественно, будет.

Сегодня вечером выложу "подведение итогов" правления Александра Первого.

Но в общем, "шикарная жизнь" для подданных Е.Ц.М. (Его Цесарской Милости) закончилась, и наполеоновские войны подарком для них не станут.

Судя по всему шведский инициатор коалиции Фредрик-Вальдемар (как аналог прусского Фридриха-Вильгельма II) также должен вскоре (1797) покинуть этот бренный мир. Ранее вроде обещалось, что и королева Луиза будет играть значительную роль. Интересна также АИ судьба Понятовского (+ 1798), Софии (+ 1796), её сына от первого брака Пауля (+ 1801), ну и бранденбургских наследников.

Правда Пауль Ольденбургский a.k.a. Павел I может прожить гораздо дольше 1801 года... нет никаких обстоятельств, для такой ранней смерти.

Александр пишет:

ну и бранденбургских наследников

Один из них будет ну ОЧЕНЬ знаменит.

Что-то кончилось, что-то начинается

Смерть Александра I стала для Цесарства Концом Эпохи (именно так, с большой буквы). Польское общество всеми фибрами своей души (насколько, конечно, понятие «душа» применимо к обществу в целом), всеми порами своей кожи (при том же допущении, естественно) чувствовало, что нечто уходит и уходит безвозвратно. Уходило то, что в первом приближении можно было определить, как «уверенность в завтрашнем дне».

Каждый в широком смысле «поляк» – от титулованного аристократа до последнего нищего, рождался, проживал свою жизнь (хорошо или плохо – другой вопрос) и умирал, ощущая присутствие над собой высшей власти (здесь, наоборот – с маленькой буквы, ибо право на большую в подобном контексте принадлежит исключительно Господу Богу). Эта «высшая земная власть» персонифицировалась в его (этого «усреднённого поляка») сознании в виде «Светлейшего Пана, Его Величества Цесаря Многих Народов». Монарх был в его глазах скалой, опорой, крепостью, верховным вождём и великим мудрецом. На него полагались, на него надеялись, на него уповали, за него сражались и умирали.

Может показаться парадоксальным, но наличие представительских институтов, как сеймы и сеймики, ограничивавших власть цесарей, никоим образом не подрывало основ этого «народного монархизма». В массовом сознании они воплощали организованную структуру для выражения того самого «vox populi – vox Dei» (глас народа – глас Божий), прислушиваться к которому не только могут, но и обязаны Помазанники Божьи.

Такая идеология была свойственна не только низам (им, понятно, в большей мере), но и послам Цесарского Сейма и высшим сановникам. Те, хоть и неоднократно имели возможность убедиться во вполне человеческой природе своих монархов, не могли не заметить, что без авторитета своего Светлейшего Пана, разрешавшего противоречия между ними (насколько хорошо – другой вопрос) их деятельность была бы «в разы», если не «на порядок» менее эффективной и успешной. Многие старики ещё прекрасно помнили «золотую вольность», когда чистое «сеймовладство» привело огромную страну в состояние полного хаоса и разложения, что служило (в первую очередь для них – очевидцев) великолепным «отрицательным примером».

Таким образом личность цесаря сплачивала польское общество с самых низов до самых верхов. Этому в значительной степени способствовали и личные качества «Великих Цесарей», как стали называть (правда, уже позже) первых четверых властителей «Польской Империи» – от Ивана I Ягеллона – «Основателя» до Александра I Собесского – «Благословенного». «Великие» монархи успешно избегали конфликтов с послами, умея, вместе с тем, в случае необходимости «провести» нужную себе сеймовую «конституцию», не прибегая к открытому нарушению закона.

Случаи же открытого противостояния Сейма и цесаря были исключительно редки. Собственно, здесь вообще неуместно употребление множественного числа, поскольку такой случай был единственным – пресловутая «золотая вольность» во время малолетства Александра в период 1737-1753 гг. Как известно, молодому «Благословенному» вполне удалось поставить здесь на своём, совершив (опять же – при полной поддержке жителей Киева) «Стальную Революцию» и восстановив традиционный «баланс власти».

В плане хозяйственном «времена Александра» после подавления «садовников» – почти что непрерывный (говоря современным языком) «экономический бум», рост промышленности в Великом Княжестве Русском, в Москворуссии, в Новгороде и в Сибири, рост сельского хозяйства в ВКР и Литве, рост торговли, в том числе морской на базе опять же растущего торгового флота Цесарства на Чёрном, Белом и Балтийском морях.

Росту торговых оборотов способствовало также строительство канала между Днепром и Бугом, соединившего приток Припяти Пину и приток Буга Мухавец. Построенный в период 1765-1775 гг. канал быстро стал главной водной «артерией» Цесарства Многих Народов, сделав возможным (по крайней мере в теории) водный путь из Балтийского моря в Чёрное, из Гданьска в Квиринов. В реальности, правда, оставалась проблема порогов на Днепре, для решения которой в конце правления Александра были начаты разработки планов строительства канала, шедшего параллельно течению Днепра в обход порогов, но последующие политические события привели к тому, что этот проект был надолго заброшен. Тем не менее, Цесарский Канал (так его назвали после того, как Александр со свитой первым проплыл по нему на празднично украшенном судне) успешно функционировал, и прямой транспорт товаров из Гданьска в Киев сделался к концу правления «благословенного» цесаря обыденностью и рутиной.

Разумеется, при всех политических и организационных талантах Александра I не все проблемы Цесарства были решены «на 100%». Из оставшихся в «подвешенном» состоянии дел, следует отметить два: «украинский вопрос» и крепостное право.

После победы Браницкого над гетманом Максимом Перебийносом в 1773 г. и ликвидации там гетманства, не всё, однако, шло гладко. Действительно, «Пане Коханку» и его преемникам удалось теми или иными средствами умиротворить её, но остатки войск мятежного гетмана ушли на восток, в Кабарду и низовья Терека, где продолжали жить по-своему. К ним перебежало изрядное число недовольных «сгубою вольности» украинцев из «Цесарщины», а также беглых крепостных из Москворуссии и, частью, Сибири. К Перебийносу присоединились также местные осетины, так что под властью гетмана оказалось достаточно людей, чтобы создать там фактически находящееся вне цесарской власти государство, разумеется, с прежним названием «Украина». В историографии этот период именуется «эпохой двух Украин». Украинцы Перебийноса периодически совершали набеги на «Цесарщину», а власти «Цесарщины», в свою очередь, организовывали походы на «Гетманщину». Это отнимало и у тех и у других немало сил, но приводило не столько к уничтожению противника, сколько к взаимному истощению. Соответственно, когда в 1780 г. старый Максим кончался, а его преемником был избран его сын Павло, стороны договорились о чём-то вроде перемирия. Ни одна из сторон не отказывалась от претензий на земли другой, но до поры до времени сохраняли мир и даже какую-никакую тогровлю.

Павло Перебийнос установил также сношения (де-факто, не де-юре) с Персией, наладив торговлю с принадлежавшим ей Дербентом, а также с некоторыми владетелями в Дагестане.

Правда, полным миром «Гетманщине» насладиться не удалось, ибо она, силой вещей, вступила в конфликт с чеченцами, в частности, со сторонниками «газавата» (священной войны против «неверных») во главе с шейхом Мансуром. У чеченцев, впрочем, не было достаточных для победы над украинцами сил, так что война превратилась в «динамическое равновесие» набегов одних и контрнабегов других. Постепенно украинцам удалось обеспечить себе перевес в этом противостоянии. После гибели шейха Мансура в одной из битв, активность чеченцев упала, и между Чечнёй и Гетманской Украиной установился хрупкий мир.

Так или иначе, фактически независимая Восточная Украина оставалась для Цесарства бельмом на глазу, с которым оно, правда, ничего не могло сделать.

Так же оказалось сильнее цесаря Александра и крепостное право («poddaństwo»). Наоборот, за время его правления оно только усилилось, превратившись, по факту, в рабовладение в его самой худшей форме. Просвещённый монарх понимал, что «нехорошо есть, когда одни подданные Наши владеют другими подданными нашими, как некоею скотиною» (цитата из его доверительного письма своему другу Каролю Радзивиллу «Пане Коханку»), но искоренение этого очевидного зла было выше его сил – именно в силу наличия представительных сеймов и сеймиков. Ещё в 1692 г. цесарский Сейм принял закон, позволявший владеть крепостными купцам, а за прошедший с тех пор век с лишним это право распространилось на все «свободные» сословия, которые, раз получив его, отнюдь не были готовы с ним расстаться. Настаивали на сохранении крепостного права, хоть и по разным причинам, шляхта (и вообще землевладельцы) – потому что именно труд крепостных обеспечивал обработку их полей, особенно тех, что были ориентированы на экспорт, промышленная буржуазия – поскольку это позволяло максимально эксплуатировать принадлежавших им рабочих, не опасаясь, что те уйдут к предложившему лучшие условия конкуренту, прочие – потому что это было попросту престижно, ведь всякое знакомство с новым человеком начиналось с вопроса «а сколько у него душ?».

«Nec Hercules contra plures» («И Геркулес никто против множества») – только и мог сказать Александр Собесский, вынужденно подписывая очередную «конституцию», то разрешавшую при продаже крепостных разделять семьи, то запрещавшую крепостным жаловаться на своих хозяев. Осуждение «рабства» было пока что уделом прогрессивных публицистов, которых, однако, всё чаще и чаще консервативно настроенное большинство обвиняло в «якобинстве».

Единственный раз он воспротивился – когда в 1783 г. Сейм проголосовал за закон, отменявший ответственность хозяина за смерть своего «подданного». Тогда, оперируя то религиозными аргументами (заповедь «Не убий»), то аппелируя к инстинкту самосохранения (страх перед повторением восстания «садовников»), ему удалось убедить послов вторично поставить на голосование и всё-таки «провалить» закон, официально вручавший господам не только жизнь, но и смерть принадлежащих им людей. Но проблема самого «подданства», как такового, никуда не исчезла.

И обе эти проблемы предстояло решить преемникам Александра Благословенного. Но в отношении наследника последнего из «Великих Цесарей» общество не питало особых надежд. На трон вступил внук Александра по имени Януш-Станислав. Новому цесарю (взошедшему на трон под именем Станислава I) было только десять лет, а кроме того он обладал слабым здоровьем и был, как утверждали некоторые, «не в полном разуме». Слабым здоровьем обладал и его отец Владислав, второй сын Александра и Марии-Кунигунды, а также цесаревич Якуб, дядя Януша-Станислава. Оба цесарских сына умерли от болезней, не успев вступить на престол. Править, как минимум, до совершеннолетия Станислава I, т.е 14 лет, должен был Регентский Совет, куда входили представители конкурирующих придворных клик.

Первое Регентство привело к провозглашению «золотой вольности». Пока никто ещё не знал, чего ожидать от Регентства второго. А где-то в далёкой Италии маршировали победоносные дивизии генерала Бонапарта.

Время мира

Леобенское перемирие коренным образом изменило положение Французской Республики. Если до этого момента она вела «битву за существование» со всем миром, то теперь из этого «всего мира» выпала его столь важная составляющая часть, как Австрия. Разумеется, «перемирие» ещё не означало «окончательного мира», но к этому явно шло. Между представителями Директории и императора шли переговоры о заключении уже не «прелиминарного», а просто «мирного договора».

Этому не помешали даже дальнейшие успехи «маленького капрала» в Италии — в мае 1796 г. его войска оккупировали территорию Венецианской Республики и принудили к отречению правящего дожа и Большой Совет. Наоборот, «венецианская карта» стала для для французов козырем на переговорах — обещание передачи территории Венеции австрийцам сделало последних исключительно заинтересованными в мирном урегулировании.

Теперь иллюзий лишились даже самые упрямые роялисты, искренне верившие в грядущее «торжество закона и порядка», для которого нужно только ещё одно усилие коалиции, ещё одно наступление контрреволюционных войск, ещё одна австрийская дивизия, ещё один польский полк, ещё одна английская эскадра... Когда от коалиции «отваливались» всё новые её члены, они не обращали на это внимания: в самом деле, что значат трусливые и слабые Ольденбург, Бранденбург, Пьемонт и даже Швеция, если на стороне «правды и справедливости» остаются такие титаны, как Австрия и Польша?

А ныне крыть было нечем — послы императора Франца вели переговоры о мире совершенно открыто, и эти переговоры были явно успешными. Что ещё хуже, тайные переговоры (тайна их, впрочем, была для всех «секретом Полишинеля») начали с республиканцами при посредничестве бранденбургского дома и эмиссары Цесарства. Генерал Уманский, во всяком случае, с самого момента своего назначения не проявлял никакой активности, даже не стараясь войти в прямое соприкосновение с французской армией, во всех переговорах с рвущимся в бой принцем Конде ссылаясь на некие приказы из Киева или же, наоборот — на их отсутствие.

В самом Киеве, при всём «разброде и шатаниях» при режиме Второго Регентства все партии (точнее сказать, клики) соглашались между собой в том, что войну с Францией следует прекратить. Старавшийся удержать единоличное влияние на армию гетман Браницкий считал, что несмотря на откровенно «безбожный и беззаконный образ правления, сложившийся в Париже» Франция по-прежнему играет важную для Цесарства роль «противовеса» Австрии в Европе и её ослабление не лежит в интересах Киева. Его главный политический противник, канцлер Алоизий-Август Винницкий шёл в своих рассуждениях ещё дальше, считая необходимым вернуться в европейской политике к открытому союзу с Францией, хотя бы и «якобинской», возродив старую добрую «горизонтальную» коалицию. Не примкнувший ни к одной из «партий» гетман Суворов, вообще, по своему обыкновению бесцеремонно заявлял: «ляху и галлу делить нечего, ну разве что Вену».

В общем, любому наблюдателю было ясно, что контрреволюционная коалиция если ещё и не «приказала», то в самом ближайшем времени «прикажет долго жить». Эти наблюдения подтвердились — уже 28 июля 1797 г. в Потсдаме был подписан договор о мире между Цесарством Многих Народов и Францией. Принципиальный враг «якобинцев» Ксаверий Браницкий добился того, чтобы в договоре не упоминалось слово «Республика», формально подписи под ним поставили «чрезвычайный и полномочный посол Его Величества Цесаря» и «уполномоченный представитель французского правительства». Французы пошли на подобное «унижение», поскольку считали, что прекращение войны и признание Республики «де-факто» важнее её признания «де-юре», которое, как считали в Париже, неизбежно наступит в будущем. Это предположение оправдалось — во всех дальнейших польско-французских дипломатических документах партнёр Цесарства уже носит название «Французской Республики» совершенно официально — даже столь упорный сторонник «старого режима», как Браницкий, был вынужден отступить перед напором реальности.

Атмосфера потсдамских переговоров была, правда, несколько мрачной из-за траура, объявленного герцогом Станиславом-Августом по смерти своей великой супруги Софии, скончавшейся в Берлине 17 ноября прошлого, 1796 года. Герцог и его сын Евгений одевались в чёрное, на дворце Сан-Суси висели чёрные флаги, на окнах дворца висели мрачные чёрные занавеси. Тем не менее, переговоры продолжались и дошли до успешного завершения.

Ещё через несколько месяцев дошли до столь же успешного окончания переговоры между Францией и Австрией — в октябре 1797 г. командующий Итальянской армией генерал Бонапарт и посол Франца II граф Кобенцль подписали в селении Пассариано договор, окончательно устанавливающий мир между двумя державами. Австрия признавала суверенитет Республики над бывшими Австрийскими Нидерландами, землями на левом берегу Рейна и островами в Ионическом море. Кроме того, официально оформлялось существование Цизальпинской и Лигурийской республик в Северной Италии. Сама Австрия получила Венецию и все её владения в Далмации и на левом берегу р. Адидже.

Теперь единственной державой, по-прежнему воевавшей с Францией, оставалась Англия. Это радикальное изменение политической ситуации ставило французских роялистов, как тех, что сражались с «якобинцами» в армии Конде, так и тех, что бились с ними в Вандее, в очень тяжёлое положение.

Выйти из игры

Потсдамский мир с Цесарством и Пассарианский мир с Австрией загнали французских роялистов «в угол». Реальная перспектива освобождения страны от «безбожных якобинцев», и до этого всё отдалявшаяся и отдалявшаяся, теперь исчезла совсем. В Вену и Киев прибывали «республиканские» послы, которых вполне официально принимали при обоих императорских дворах. Эмигранты протестовали, в Вене дошло даже до беспорядков, когда над резиденцией французского посла Жана-Батиста-Жюля Бернадотта был поднят «якобинский» триколор. Тем не менее, мир между Австрией и Республикой вполне сохранялся, надеяться на возобновление «похода на Париж» пока что ее было оснований.

Ещё более неприятные известия привезли из Киева принц Конде и граф Артуа (они были приняты при дворе Станислава I в октябре 1797 и в феврале 1798 г. соответственно). Первый имел продолжительную беседу с Браницким, где гетман в ответ на вопрос о будущем его людей (Цесарство обеспечивало частичное финансирование войск роялистов) ответил предложением окончательно перейти на службу цесаря. Второму ещё более определённо ответил канцлер Винницкий: возможный визит короля Людовика XVIII на территорию Цесарства (тот собирался лично посетить Киев) является нежелательным, ибо может осложнить отношения Польши с Францией. Удручающее впечатление произвела на «Месье» реплика Суворова на одном из обедов в Мариинском дворце, когда речь зашла об итальянской кампании республиканцев: «Широко шагает», – сказал старый гетман, имея в виду генерала Бонапарта, – «Стоит помочь молодцу». Никто из сидевших за столом придворных не возразил ни слова, только некоторые смущённо покосились на брата французского, формально союзного монарха.

Все эти кусочки мозаики складывались в весьма нелицеприятную картину – дело Бурбонов более не имело союзников в Европе. Что важно, радикально изменились настроения в «тылу» роялистов – во французских колониях Северной Америки. Финансирование военных действий в Европе лежало тяжёлым бременем на бюджете Новой Франции.

Представители монреальской Торговой Палаты уже раньше неоднократно высказывались против «бесцельного», по их мнению, расходования средств на «далёкую войну». В мае 1796 г. Палата уже единогласно выступила за созыв второй Ассамблеи Новой Франции для обсуждения этого вопроса и представления королю общего мнения сословий.

При этом голос буржуазии теперь поддерживали и «сеньоры» – в конце концов их вклад в снаряжение королевской армии тоже был немалым, да и сами американские полки формировалась в первую очередь из подчинённых (иногда говорилось даже «принадлежащих») им Стражей Границы.

Ранее уже говорилось о неконтролируемом наплыве фермеров с территории США на земли Границы. Пока шла война в Европе, этот наплыв только усиливался, притом всякое противодействие ему со стороны властей было из-за недоступности основных сил Стражей (занятых боями в Европе) практически невозможным. Конфликты небольших отрядов Стражей с «интрузами» (от фр.«intrus» – «чужак») всё чаще перерастали в вооружённые столкновения, в которых всё более растущее в числе ополчение фермеров-«англофонов» всё чаще брало верх. «Сеньоры» и державшийся вместе с ними интендант Шуто «кожей ощущали», как нарастает казалось бы уничтоженная при покойном Людовике XVI «английская угроза». То, что теперь «интрузы» поднимают не «Юнион Джек», а звёздно-полосатый флаг, сути дела не меняло.

В отсутствие возможностей применить силу против силы французы пробовали действовать методами дипломатии. С 1795 г. в Сен-Луи жил вернувшийся из Европы Лафайет (он выехал на английском корабле в Канаду сразу же после того, как цесарь Александр освободил его из заключения).

Статус его был несколько «туманным». С одной стороны, многие считали его героем войны с Англией, но, с другой стороны, не меньшее число людей считали его предателем, бросившим своего короля на произвол судьбы, так что он был даже ещё раз арестован в Монреале по приказу губернатора Канады. Следствие, впрочем, не усмотрело в его действиях в должности начальника Национальной гвардии состава преступления, и вскоре маркиз вновь получил свободу. Выйдя из тюрьмы, он покинул Монреаль и переехал в Сен-Луи, подальше от политических страстей.

Тем не менее, ещё дважды, в июне 1796 г. и в феврале 1797 г., он был вынужден, по просьбе сохранившего с ним самые лучшие отношения Шуто, отправиться в дипломатическую миссию к президенту Вашингтону (тоже считавшего Лафайета своим другом) в Нью-Йорк. Вашингтон оба раза принимал его исключительно тепло, но многим помочь не мог. Центральная власть в Соединённых Штатах была слаба, во многом зависела от властей штатов, а те, в свою очередь, не имели возможности сдержать фермеров, от которых зависели сами. «Земельный голод» вызывал регулярные протесты граждан штатов, а переселение «на Запад», хоть и противоречащее международным договорам США, было отдушиной, позволявшей губернаторам отвести недовольство от себя. Так что, все благие намерения Вашингтона сохранить мир между США и Францией (то есть, с Бурбонами) оставались исключительно благими намерениями.

Такова была обстановка в Северной Америке, когда в июле 1797 г. в Монреале собралась, уже второй раз в истории, Ассамблея Новой Франции.

Выйти из игры (продолжение)

Основной темой заседаний Ассамблеи был вопрос финансовый. Здесь царило полное единодушие – депутаты от всех сословий дружно сошлись на том, что возможностей дальше продолжать войну в Европе у Новой Франции нет. Выступления различались только акцентами.

Представители сеньоров напирали на то, что рыцари Нового Света всегда честно исполняли долг перед своим монархом и никто не может упрекнуть их в трусости или предательстве. Здесь часто звучали имена Санглье, Пертюи и других «мучеников дела белой лилии», а также много говорилось о мужестве и стойкости воюющих вместе с принцем Конде Стражей Границы, но в заключение ораторы свидетельствовали, что кровь героев следует щадить и ни в коем случае нельзя проливать её до бесконечности.

Когда же выступали депутаты-популяры, интонации расставлялись чуть по-иному: рассказывалось о огромных жертвах, которые приносит на алтарь славы Бурбонов верная своему повелителю буржуазия и крестьянство, какие огромные суммы жертвуются в поддержку королевского дела, как без устали работают верфи и оружейные мастерские, снаряжая армию и флот, но, опять же, в заключении ораторы, все, как один, делали вывод, что подобное перенапряжение сил более невозможно, ибо не вернув королю трон в Париже, оно приведёт к упадку его земель в Монреале и Сен-Луи.

Наконец, Ассамблея приняла итоговую резолюцию. Согласно общему мнению сословий Новой Франции война с «республиканцами» была признана бесперспективной. Дальнейшее перечисление средств на ведение военных действий было признано неправильным и разорительным для Новой Франции, не в последнюю очередь в связи с заключением большинством европейских дворов мира с «правительством в Париже». В конце заключительного заседания депутаты встали со своих мест и хором исполнили «Бог сопровождает нас».

Это решение ставило крест на надеждах Людовика XVIII вернуться в Париж. Все надежды последних лет на «Реставрацию» пошли прахом: вначале от него отвернулись европейские союзники, а теперь и собственные подданные, послание от которых привёз монарху адмирал Водрейль. С последними всё не было, однако, так уж плохо: хотя Ассамблея и «единогласно просила» своего монарха прекратить войну, речи о его свержении или даже ограничении его прав суверена не было – по большому счёту Ассамблея Новой Франции взяла на себя обязанности старых Генеральных Штатов. Но если Штаты в метрополии «плавно» привели его старшего брата к гильотине, то те в Новом Свете, наоборот, умоляли его вернуться и занять предназначенное ему место на троне в Монреале.

Поначалу обращение Ассамблеи вызвало резкую неприязнь у графа Артуа (ознакомившись в первый раз с его текстом, он даже назвал депутатов «якобинцами»), то со временем и она сошла на нет, чему во многом способствовало ближайшее общение с сопровождавшей Водрейля делегацией. Если адмирал и граф друг друга взаимно не любили, соперничая за влияние на короля Людовика, то для впервые посетивших Европу делегатов он был без всякого подвоха Братом Его Величества, «Месье», одним словом, третьим во Французском Королевстве после Бога. Стоит отметить, что делегацию подбирал сам адмирал и, вероятно, он предвидел её подобное «умиротворяющее» действие.

Ассамблея, надо отдать ей должное, не ограничилась приглашением в Америку одного только короля и его двора, ею были выделены средства на транспорт для «всех верных подданных, желающих последовать вслед за своим монархом». Иными словами, в Новый Свет планировалось перевезти всех, кого не устраивал республиканский режим: от эмигрантов Конде до вандейских повстанцев «Католической и королевской армии».

Такой «широкий жест» со стороны депутатов Ассамблеи не был только актом милосердия для потерявших свой дом эмигрантов. Это было решение, предназначенное для обеспечения будущего американских колоний, вдруг и не по своей воле ставших независимым государством. Население Новой Франции во много раз уступало населению своего соседа и естественного конкурента – США. Меры, предпринятые в своё время королём Людовиком XV (а точнее его супругой, крайне популярной в Новом Свете «мамой» Генриеттой-Каролиной Пфальцской) хоть и несколько сократили это отставание (с десяти- до примерно шестикратного), не могли за столь короткий срок ликвидировать его. «Ночным кошмаром» Стражей Границы была перспектива выступления против них полностью отмобилизованного ополчения всех штатов одновременно – им было бы просто нечего противопоставить подобной силе.

Поэтому на усиление Стражей полками армии Конде надеялись, как на манну небесную, тем более, что положение дел на Границе при отозванных в Европу собственных войсках оставляло надежду на чудо Господне, как единственную разумную опцию. Не последними должны были стать при этом и вандейцы, о которых очень хорошо отзывались те Стражи, что воевали против республиканцев в Бретани.

Итак, роялисты оказались перед выбором: покинуть привычный европейский мир и отправиться вслед за своим королём в новое отечество или же остаться в окружении старых готических соборов в качестве эмигрантов без Родины. Выбор, надо сказать, не из лёгких.

Выйти из игры (окончание)

Тем не менее, все прочие варианты были ещё хуже – для потерявших свои имения во Франции (по принятому в конце 1797 г. закону «бывших дворян» вообще лишили французского гражданства), не имеющих иных источников дохода, кроме армейского жалованья (это если они служили в королевской армии), окружённых презрением в странах, где они жили, решение об эмиграции в «Новый Свет» оказывалось единственным способом «сохранить лицо» и вернуться к нормальной жизни, хоть и за тридевять земель.

Поэтому германские и итальянские порты быстро оказались переполнены желающими «эвакуироваться» из Европы французами всех мастей: военными, гражданскими, дворянами и крестьянами из Вандеи и Бретани. Разумеется, это привело к скачку цен в этих городах, недовольству местных жителей и серии беспорядков. Так, в Гамбурге дошло до многочасовых вооружённых столкновений между эвакуирующимися отрядами принца Конде и местной городской стражей, практически до регулярной битвы. Хотя битва и закончилась «ничьей» (командир «кондейцев» барон де Виомениль и гамбургский бургомистр Дорнер согласились считать всё происшедшее «прискорбным инцидентом» и никого не наказывать), но доверия к французам это не добавило, тем более, что многие из «эвакуантов», не будучи особо богатыми, опускались до банального воровства еды.

Особо тяжёлый выбор пришлось делать крестьянам-роялистам Северо-Запада, к которым воззвание к «эвакуации» пришло через «шуанов». С одной стороны, война между «Католической и королевской армией» и «адскими колоннами», в основном, закончилась и в Вандею вернулся (опять же «в основном») мир. С другой стороны, эта война закончилась несомненным поражением короля и триумфом «богомерзкой» Республики. С одной стороны, эмиссары эмигрантов агитировали за переселение в американскую «Землю Обетованную», что было деянием, безусловно, богоугодным, подобным описанному в книге «Исход» бегству израильтян из рабства фараона, тем более, что им обещались «там» земельные наделы, в разы большие, чем «здесь». С другой стороны, «здесь» было всё, к чему крестьяне были привязаны: дом, земля, знакомые с детства пейзажи.

Однако многие вандейцы решились покинуть ненавистную Республику и уехать, продав всё остающееся недвижимое имущество (скот они обычно старались забрать с собой). Массовая распродажа земель на Северо-Западе вызвала резкое падение цен на них, что, в свою очередь, привело к повышенному интересу к ним у крестьян прочих французских департаментов. Таким образом, на французском Северо-Западе образовались два потока миграции: «американцев» – выезжающих в Новую Францию крестьян-роялистов, и «чужаков» («étrangers») – приезжающих на их место крестьян из других департаментов. Отношения между «чужаками» (в основном лояльно и даже с энтузиазмом относившимися к революции) и «местными» (издавна её ненавидевшими) не складывались лучшим образом, тем более, что республиканские власти, ясное дело, покровительствовали первым и с подозрением относились ко вторым.

Чем больше прибывало «чужаков», тем больше был стимул у «местных» присоединиться к потоку «американцев» и покинуть родные места, что, в свою очередь, приводило к дальнейшему падению цен на землю и дальнейшему наплыву «чужаков». Однако крестьяне никогда не относились к числу «лёгких на подъём», поэтому процесс эмиграции вандейцев затянулся на долгие годы, завершившись уже только к концу эпохи наполеоновских войн.

У более организованных (и менее обременённых недвижимым имуществом) дворян это пошло гораздо быстрее: для армии Конде эвакуация была организована, как обычная военная операция – уже к середине 1798 г. она вся в целости передислоцировалась в долину Миссисипи, а «гражданские» эмигранты в массе своей покинули Европу до конца 1800 г.

Эвакуация «последних верных подданных короля» оказалась «лебединой песней» Луи-Филиппа-Риго де Водрейля. За время своего командования флотом (следует отметить, весьма успешного) весьма независимо державшийся адмирал приобрёл множество врагов как среди американских «сеньоров», так и среди приближённых короля (чего стоил хотя бы граф Артуа). Теперь же, когда стратегическое значение флота значительно уменьшилось (после эвакуации в Европе уже не было армии, которой требовалась бы доставка подкреплений), его роль «на первом плане» была окончена. В августе 1799 г. в своём дворце в Монреале король Людовик XVIII принял его отставку, немного «подсластив пилюлю» награждением его Большим Крестом ордена Святого Людовика.

Сам король далеко не сразу примирился с идеей окончательного переезда в Канаду. 1798 г. он прожил во владениях короля Георга III в Ганновере, высылая эмиссаров к различным европейским дворам, но везде получая в лучшем случае неопределённый, а по большей части отрицательный ответ на свои предложения возобновить войну с Республикой. Он вновь загорелся надеждой, когда в 1798 г. образовалась вторая антифранцузская коалиция и возобновилась война с французами в Италии. Но было уже поздно. Конде и его корпус был в Америке, денег на новую войну «сеньоры» отказались давать наотрез, даже его младший брат, выехавший в Новую Францию в начале года, в своих письмах уговаривал Людовика поставить на «старом королевстве» крест и ждать лучших времён в своих новых владениях. В конце концов Людовик XVIII и сам решил, что «синица в руках лучше, чем журавль в небе» и в апреле 1799 г. прибыл в Монреаль, к радости своих, первый раз в истории могущих лицезреть своего короля подданных.

Европа как-то неожиданно для себя осталась без уже давно ставшей привычной французской аристократии, и почувствовала себя как-то странно. Тем не менее, у неё было слишком много собственных проблем, чтобы долго тосковать об отсутствии некогда вездесущих маркизов и виконтов в своих кружевных жабо.

Если Конде со своей армией эвакуировался в Америку я правильно понимаю, что на Наполеоне не будет лежать печать убийства герцога Энгиенского — этот род продолжится в Америке? Как видимо и потомки Филиппа Эгалите они будут "принцами крови"?

Ну и может быть я что-то упустил, только Великобритания осталась в состоянии войны с республиканской Францией? А шведы? Или смерть короля в 1797 году всё прекратила?

Александр пишет:

Если Конде со своей армией эвакуировался в Америку я правильно понимаю, что на Наполеоне не будет лежать печать убийства герцога Энгиенского — этот род продолжится в Америке? Как видимо и потомки Филиппа Эгалите они будут "принцами крови"?

Герцог Энгиенский успешно переживёт 21 марта 1804 г. Равно как никто не покатит на Наполеона бочку с порохом на улице Сен-Никез. А и судьба Жоржа Кадудаля будет совсем иной.

Я добрый демиург, однако...

Александр пишет:

Ну и может быть я что-то упустил, только Великобритания осталась в состоянии войны с республиканской Францией? А шведы? Или смерть короля в 1797 году всё прекратила?

moscow_guest пишет:

Мирный договор между Швецией с одной стороны и Французской Республикой — с другой, был подписан в Евере 5 апреля 1795 г.

Ну да — аналог сепаратного мира Франции и Пруссии в 1795 году.

Пирамиды и коалиции

Пока роялисты стояли на распутье, дела в Европе шли своим чередом. Вернувшийся после Пассарианского мира в Париж генерал Бонапарт принимал заслуженные почести. Он вообще стал самым популярным человеком во Франции после своих итальянских побед. Показательно, что при первых известиях о его итальянских успехах муниципалитет Парижа переименовал улицу Поющей Лягушки («rue de Chantereine»), где он жил, в улицу Победы («rue de la Victoire»). Бывший «генерал Фример» (теперь старое прозвище было успешно забыто) возвращался домой в ореоле славы, влиятельным, богатым и популярным в народе человеком.

Последнее беспокоило правящую Директорию, коррумпированные члены которой собственной популярностью похвастаться не могли. Это стало одной из причин того, что они поддержали новый проект неутомимого героя – высадку в Египте. Естественно, ими двигали не только (и, справедливости ради скажем, не столько) опасения за свои кресла, сколько стратегический расчёт. За всё время революционных войн Республике не удалось нанести сколько-нибудь заметного поражения Англии, наоборот, это французский флот терпел регулярные поражения от Royal Navy. Соответственно, хорошим «непрямым действием» представлялся удар по британской средиземноморской торговле, а ещё лучше – по британским коммуникациям с Индией.

Такой удар можно было нанести в Египте – формально части Османской Империи, но фактически независимом государстве под управлением касты мамелюков. Превращение Египта во французскую колонию позволило бы во-первых, установить контроль над торговыми путями в Восточном Средиземноморье, а во-вторых – создать плацдарм для дальнейшего наступления в Индию. Проект этот существовал и до Бонапарта (даже и до Революции), но только теперь сложились все факторы (как объективные, так и субъективные) для его практической реализации. Он отвечал интересам Франции, как государства (ослабление главного противника), интересам французской буржуазии (гегемония в восточной торговле), интересам лично Бонапарта (слава «нового Александра Македонского» в случае победы) и интересам членов Директории (устранение Бонапарта из текущей политики и возможность свалить на него вину в случае поражения). Разумеется, египетская экспедиция была утверждена.

В начале 1798 г. начались секретные приготовления к экспедиции. Для конспирации распространялись слухи, что армия готовится к высадке в Ирландии. Британский адмирал Горацио Нельсон вышел из Гибралтара и патрулировал со своей эскадрой Средиземное море. Узнав об этом, Бонапарт поторопился с выходом в море. В конце мая флот вышел из Тулона, забрала часть войск с Корсики, дождалась прибытия нескольких судов из Чивитавеккии и двинулся в направлении Мальты, рассчитывая пополнить там запасы пресной воды. Неутомимый Нельсон, между тем, успел подойти к Тулону и установить факт отплытия флота. Не зная конечной цели французов, одноглазый адмирал направился к берегам Италии, чтобы предотвратить возможную высадку в Неаполе.

Бонапарт же не терял времени и подошёл к Мальте, где мальтийские рыцари, стремясь задержать французов до прибытия Нельсона, чинили проволочки в предоставлении питьевой воды. Бонапарт понимал, что время крайне дорого и решился атаковать Мальту. Десант имел полный успех – мальтийские рыцари не смогли оказать сопротивления и сложили оружие. Бонапарт оставил там трёхтысячный гарнизон, а сам на всех парусах направился к берегам Египта. Нельсон, узнав о событиях на Мальте, понял замысел французов и решил помешать высадке в Александрии. Но его подвела собственная скорость – он прибыл в Александрию раньше французов и, не обнаружив там флота, за которым гнался, решил, что неправильно оценил намерения противника. Он в спешке отплыл к берегам Сицилии, опасаясь, что обманувший его Бонапарт намерен высадиться именно там.

2 июля французы (уже знавшие о «визите» Нельсона) высадились неподалёку Александрии, а 3-го – заняли её. Не задерживаясь там, они немедленно выступили в направлении Каира. Высланная им навстречу армия мамелюков была разбита и её остатки бежали в Каир. Продвигаясь далее, 21 июля Бонапарт встретил противника неподалёку Гизы, рядом со знаменитыми пирамидами. Перед сражением он обратился к солдатам со знаменитым обращением: «Солдаты, сорок веков величия смотрят на вас с высоты этих пирамид!». Мамелюки были разбиты наголову. Через четыре дня Бонапарт вступил в Каир.

Но в дело снова вмешался Нельсон. Теперь он точно знал, где находятся французы, и нанёс им точный удар. 1 августа он атаковал флот под Абукиром и уничтожил его. Узнав о том, что французы лишились связи с метрополией, колебавшийся до этого момента турецкий султан Селим III объявил Франции войну. Известие об объявлении войны вызвали восстание в Каире. Восстание привело к гибели нескольких сот французов, но было, однако, подавлено. При подавлении восстания отличился бывший адъютант Бонапарта полковник Мюирон. Чудом оставшись в живых после нападения на него толпы повстанцев во время разведки в городе, он со своими людьми занял оборону в одном из домов и удерживался там до подхода подкреплений.

Восстание, тем не менее, было подавлено (при этом погибло несколько тысяч арабов), а продолжавшие сопротивление отряды мамелюков были разбиты один за другим. Были приняты меры по успокоению населения и упорядочиванию управления завоёванной страной. Разворачивалась крайне важная для мировой культуры и науки работа прибывших вместе с Бонапартом французских учёных, так в Каире был основан Институт Наук и Искусств под председательством известного математика Гаспара Монжа, издававший журнал «Египетские декады». Одновременно Бонапарт, опасаясь турецкого вторжения со стороны Сирии, готовился сам нанести в том направлении превентивный удар.

19 февраля 1799 г. французы захватили Эль-Ариш на Синайском полуострове. 7 марта взяли Яффу, 19 марта начали осаду крепости Сен-Жан д'Акр в Палестине. Здесь они были вынуждены остановиться – получавшая снабжение по морю на британских судах крепость не сдавалась, в армии постепенно ширилась эпидемия чумы, с севера наступала турецкая армия. Последняя, впрочем, вскоре перестала существовать, разбитая Бонапартом при знаменитой из Библии горе Фавора, но первые две (а также нараставшая опасность высадки турок непосредственно в Египте) вынудили командующего отступить обратно. Переход через пустыню в летней жаре был крайне тяжёл, армия несла заметные небоевые потери. Одновременно неудача в Палестине явственно показала Бонапарту предел его возможностей.

Тем не менее он не пал духом и, прибыв в Каир, развернул бурную деятельность на военном и гражданском поприще. Ему удалось настроить в свою пользу мусульманское духовенство (между прочим, он получил неофициальный титул «любимца пророка») и подавить ряд выступлений враждебных мамелюкских беев в Верхнем и Нижнем Египте. 25 июля он подошёл к порту Абукира, захваченному за неделю до этого турецким десантом, и атаковал его. Успех был полный, турецкая армия была разбиты наголову.

Победы генерала Бонапарта производили в метрополии блестящее впечатление, особенно на фоне череды поражений на других других фронтах.

К кому мальтийцы бросятся за покровительством? Павел сидит в крошечных родовых владениях на севере Германии и его к тому же лютеранина никто и рассматривать не будет, а цесарь в Киеве молод и вряд ли там это интересно (скорее интересно воспользоваться отвлечением Турции на Бонапарта)? Конец Мальтийского ордена?

Александр пишет:

К кому мальтийцы бросятся за покровительством? Павел сидит в крошечных родовых владениях на севере Германии и его к тому же лютеранина никто и рассматривать не будет, а цесарь в Киеве молод и вряд ли там это интересно (скорее интересно воспользоваться отвлечением Турции на Бонапарта)? Конец Мальтийского ордена?

А добрый католик Фредрик-Вальдемар II Шведский на что? Он с удовольствием (в память о своём отце, любившем рыцарские "штучки") предоставит ордену св.Иоанна Иерусалимского подходящий остров в своих владениях.

А я забыл, что шведы-католики в этом мире. Тогда всё логично. Швеция — великая держава, а после упадка Франции — ведущая католическая сила в Европе. Только Второй или Третий? Фридрих-Вильгельм Прусский (альтер-эго) правил до 1797 года, правда с зеркальностью Гогенцоллернов не на 100 процентов. Потому что у Фридриха Великого не было детей, а у Фредрика Молодого есть. К тому же он не Фридрих-Вильгельм, а Фридрих-Вальдемар. Так что может поправить и подольше.

Александр пишет:

Только Второй или Третий?

По номерам шведских королей получается Второй.

Александр пишет:

К тому же он не Фридрих-Вильгельм, а Фридрих-Вальдемар. Так что может поправить и подольше.

Подействует магия имени?

То есть шведские короли из Гогенцоллернов получаются в таком порядке — Фредрик I (до 1713), Фредрик-Вильгельм (до 1740), Фредрик II (до 1786), Фредрик-Вальдемар I (до 1797) и затем Фредрик-Вальдемар II, а замена второго имени Вильгельм на Вальдемар связана с тем, что они оскандинавились. Сын Фредрика I родился ещё в Бранденбурге и сохранил традиционное имя, а остальных называли уже Вальдемарами.

Да, где-то так. Я им оставил имена, похожие на РИ-прототипов хотя бы по аббревиатуре.

Пирамиды и коалиции (продолжение)

К «другим фронтам» относилась, в первую очередь, Италия. После заключения Пассарианского мира Республика активно перекраивала карту Западной Европы. Победы французского оружия вызвали к жизни многочисленные зависимые от Франции государства на восточных границах Франции и контролируемых ей территориях: Цизальпинскую, Анконитанскую, Батавскую, Цисрейнскую, Лигурийскую, Гельветическую и др. Зачастую эти «республики-сёстры» представляли собой не более чем небольшие территории вокруг небольших городав, как, например, Анконитанская – вокруг порта Анкона или Тиберинская – вокруг г.Перуджа близ р.Тибр. «Республики» эти были созданиями достаточно эфемерными, и статус их постоянно менялся. Так, к примеру, республика Болонская, не просуществовав и полугода, вошла в состав республики Циспаданской, которая сама, в свою очередь, вместе с республикой Транспаданской вошла в состав республики Цизальпинской.

Естественно, европейским монархиям не нравилось это «буйство республиканской поросли». Австрия уже в основном оправилась после нанесённых ей Бонапартом ударов, а Британия и без того никогда не прекращала войны с Францией. Французы же тоже не особенно стремились соблюдать сложившееся «status quo post bellum», явно намереваясь установить в Италии свою гегемонию, так, как это пытались сделать ещё Карл VIII или Франциск I, только под флагом не «династических прав», а «свободы, равенства и братства».

Военные действия начал генерал Александр Бертье. В качестве «casus belli» им было избрано произошедшее в конце декабря 1797 г. убийство Леонарда Матюрена Дюфо, французского посла в Риме. В качестве ответной меры Бертье вступил на территорию Папской области и в феврале 1798 г. вошёл в Рим. Через несколько дней к числу «республик-сестёр» добавилась ещё одна – Римская. Правда, при этом, как уже говорилось выше, пришлось ликвидировать Анконитанскую и Тиберинскую (которую тот же Бертье создал по дороге) республики. Папа Римский Пий VI был низложен и депортирован во Францию. Смена режима прошла мирно и даже с энтузиазмом, но дальнейшие отношения римлян с французами не заладились. Французы обложили граждан республики высокими налогами и массово вывозили из Рима культурные ценности. Доходило и до обычных грабежей, чего не могли пресечь до конца ни Бертье, ни сменивший его Жан-Этьен Шампионне. Причины этого были банальны – французская армия нуждалась в средствах на собственное содержание и взять их, кроме как с «союзных» республик, было неоткуда.

В войну решил вмешаться король Неаполя Фердинанд I из династии Бурбонов. Сам монарх не отличался особенной решительностью, но его «подталкивала» к действию его жена, королева Мария-Каролина. Командующий неаполитанской армией австрийский генерал Карл Мак в ноябре 1798 г. атаковал Рим и вынудил Шампионне эвакуировать оттуда французские войска. Успех неаполитанцев оказался, правда, только временным – Шампионне перегрупповал силы, нанёс поражение Маку и уже в декабре отбил Рим обратно. Примерно в то же самое время были оккупированы Пьемонт с Турином и Тоскана с Флоренцией. Попытки английского десанта в тосканском Ливорно закончилась неудачей.

Взяв Рим, Шампионне немедленно двинулся на Неаполь. 3 января под Капуей состоялось сражение между французами и неаполитанцами. В неаполитанских рядах возникла паника, только усилившаяся после решительной штыковой атаки французов. Мак просил о перемирии, но ему было отказано. Французы осадили Капую, которая сдалась через примерно неделю по условиям перемирия с неаполитанцами. Одним из условий перемирия было изгнание всех врагов Французской Республики, так что несчастный Мак был вынужден покинуть Неаполь и по соглашению с Шампионне выехать в Германию. Правда, позже Директория не утвердила этого соглашения, по дороге Мак был арестован и отправлен в Париж.

Перемирие было, однако, нарушено неаполитанскими «лаццарони» (неаполитанскими городскими низами), отряды которых напали на французские аванпосты. В ответ Шампионне возобновил наступление. В Неаполе началось восстание республиканцев, что позволило Шампионне занять Неаполь без боя. Король и королева бежали на Сицилию на английском корабле, а в городе была провозглашена очередная республика, получившая название «Партенопейской», по древнему греческому названию города.

Положение республиканцев осложнялось, однако, финансовыми проблемами, ибо Шампионне требовал денег от Партенопейской республики точно так же, как от республики Римской. Контрреволюция между тем не складывала оружия. Кардинал Фабрицио Руффо поднял роялистское восстание в Калабрии. Его «Христианская Армия Святой Веры» (или «санфедисты» от итал.«santa fede» – «святая вера») продвигалась к Неаполю, в то время, как республиканцы так и не смогли создать полноценной армии.

Но это было ещё полбеды. Как уже говорилось, после высадки французов в Египте в войну вступила Турция. Уже в октябре войска Али-паши Янинского напали на принадлежащий французам город Превеза в Эпире. Этот город с прилегающей областью отошёл Франции после раздела «венецианского наследства» в Пассариано. Обладая более чем десятикратным превосходством в силах, турецко-албанская армия практически вырезала несколько сот французских гренадёр и местную греческую милицию. Войско вернулось в Янину с отрезанными головами защитников Превезы на своих пиках.

После этого турки захватили ряд небольших островов (Киферу, Занте, Кефалонию, Итаку, Левкаду, Китиру) и, наконец, в феврале 1799 г. высадились на острове Корфу. Остров был хорошо укреплён ещё со времени, когда принадлежал Венеции. Турки высадились на острове и захватили небольшой городок Гуино. Они установили несколько батарей, которые начали обстрел укреплений, но через некоторое время французы произвели вылазку и уничтожили их. У французов было много доброжелателей среди дружественного им греческого населения острова, поэтому командующий обороной генерал Шабо знал о всех манёврах противника. После неудачи с обстрелом турки решили вначале захватить с моря лежащий неподалёку островок Видо, также укреплённый. Здесь, однако, их ждала неудача. Гарнизон Видо одбил атаку превосходящих сил, а французская эскадра (меньшая по численности, но превосходящая по выучке) искусно маневрируя, артиллерийским огнём сильно повредила турецкий флагман «Бурж-у-Зафер» так, что тот не смог продолжать бой. Вторая попытка турок захватить Видо закончилась для них потерей ещё одного корабля. Видя очередную неудачу врага, гарнизон крепости предпринял вылазку, снова принесшую французской стороне успех и несколько турецких пушек. Наконец, турецкий командующий пришёл к выводу о бесперспективности штурма укреплений острова и отплыл, спалив жилые постройки вокруг крепости. Корфу остался за французами.

Но главное сражение должно было разыграться не на море, а на суше. В Италию и Швейцарию вторглась австрийская армия. Войну Франции вновь объявила Швеция. Против Республики образовалась уже вторая коалиция.

В связи с событиями на Корфу вспомнился персонаж российской истории конца XVIII века — святой благоверный адмирал Ушаков. Ну понятно, что вряд ли здесь будет что-то похожее на "Корабли штурмуют бастионы", слишком другие расклады. Но вообще про Суворова упоминается постоянно, а что у цесарства с флотом? Балтика большей частью контролируется Швецией, а Черное море Турцией, но ведь кажется Крым давно присоединили (если я правильно помню "содержание предыдущих серий"). Мне кажется Ушаков должен был как-то выдвинуться ещё при Александре Собесском. Персонаж колоритный, зачем его терять?

Битва за Корфу как раз и описана, как бы она выглядела без Ушакова, с одним Кадыр-беем (в РИ турки были у Ушакова только "на подхвате").

Суть со флотом Цесарства в том, что его кадровую основу традиционно составляли выходцы (теперь уже в нескольких поколениях) из Гданьска (где в РИ был изрядный торговый флот и опытные моряки), а, соответственно, большая часть цесарских адмиралов носит немецкие фамилии. А часть моряков британского происхождения (Грейг, Белли) в данной АИ остались на службе своего короля.

А я только что заметил, что факт сохранения французского контроля над Корфу означает, что в числе граждан Французской Республики появляется этот знаменательный персонаж!

Мне предстоит обдумать дальнейшую карьеру гражданина Иоанна Каподистрии при дворе Наполеона.

Пирамиды и коалиции (продолжение)

На территорию Цизальпинской республики со стороны принадлежавшей австрийцам Венеции вступила армия под командованием австрийского генерала Михаэля-Фридриха-Бенедикта Меласа. Первое боевое столкновение, 5 апреля 1799 г. при Маньяно (близ Вероны) оказалось для австрийцев удачным. Французы отступили, оставив гарнизоны в крепостях Мантуя и Пескьера. Мелас оставил небольшие силы для наблюдения за этими крепостями, а сам с главными силами выступил далее. 21 апреля его войска взяли Брешию, а 24 – Бергамо. Французская армия, и без того уступавшая австрийцам (28 тыс. против 43 тыс.) была растянута по всему левому берегу р.Адда, так что Меласу не составило труда создать превосходство в местах переправы. Генерал Йозеф-Филипп Вукасович захватил г.Лекко на берегу о.Комо, а на следующий день через реку переправились и главные силы Меласа. Командовавший французами генерал Жан-Виктор Моро попытался сконцентрировать свои силы у Кассано, но время для этого было уже потеряно. Опасаясь обхода и в перспективе – окружения, Моро принял решение отступать.

Выигрыш битвы на Адде отдал в руки Меласа Милан – столицу Цизальпинской Республики, которая, таким образом, прекратила существование. Миланцы, однако, не высказывали из-за этого сколько-нибудь заметного сожаления – высокие налоги и многочисленные контрибуции не добавляли особого энтузиазма сторонникам «свободы, равенства и братства». Теперь Мелас получил возможность набора миланцев в австрийскую армию. Моро разделил свои силы: дивизия генерала Гренье отошла за р.Тичино к Новаре, а дивизия генерала Лемуана – за р.По к Пьяченце. 5 мая сложил оружие гарнизон Пескьеры, и, таким образом, в австрийском тылу осталась одна только Мантуя.

Опасное положение Моро вынудило Директорию отозвать французскую армию из Неаполя. Предоставив Римскую и Партенопейскую Республики их собственной участи, сменивший Шампионне Жак Макдональд выступил на север. Этим воспользовались «санфедисты», развернув, при поддержке британского флота, контрнаступление на Неаполь. 13 июня они отбили столицу королевства у республиканцев. Их остатки заперлись в нескольких замках в городской черте, но покинули их, доверившись обещаниям кардинала Руффо позволить ни их свободную эвакуацию морем. Обещание кардинала, правда, счёл неприемлемым адмирал Нельсон и арестовал республиканцев, уже начавших погрузку на суда. По возвращении в город короля Фердинанда около ста руководителей Республики были казнены, а сотни других были заключены в тюрьмы. Бурбоны восстановили свою власть в Неаполе.

Французы продолжали отступать, и Мелас продолжил движение с целью занять Пьемонт. Он направил одну из своих дивизий для укрепления заслона на севере, против возможной атаки со стороны Швейцарии, а сам выступил прямо на Турин. 26 мая столица Пьемонта перешла под австрийский контроль.

Для предотвращения опасности со стороны Швейцарии гофкригсрат направил туда армию эрцгерцога Карла. В своих прокламациях эрцгерцог призывал к восстанию против французов, и многие швейцарцы его послушали. В стране началось антифранцузское восстание, и правительство профранцузской Гельветической Республики было вынуждено бежать из Люцерна в Берн. В начале июня эрцгерцог, разбив армию генерала Андре Массена, занял Цюрих.

Тем временем Макдональд наступал через территорию герцогства Пармского на соединение в войсками Моро. При этом он разбил две австрийские дивизии – при Модене и при Парме. Узнав о движении Макдональда, Мелас решил разбить его на подходе и для этого выступил ему навстречу. 17 июня Макдональд переправился через р.Треббия и, продолжая наступать, атаковал дивизию австрийского генерала Петера-Карла Отта фон Баторкеза. Медленно передвигавшаяся армия Меласа не смогла оказать помощи Отту, и тот был разбит. Узнав о поражении Отта при Треббии, Мелас оставил мысль о нанесении поражения Макдональду, переправился через р.По и вступил в г.Павия.

Макдональд же, узнав об отступлении Меласа, продолжил своё движение к Тортоне на соединение с войсками Моро. В дальнейшем его неоднократно упрекали в том, что он продолжал следовать первоначальному плану и не использовал оказии для того, чтобы занять Павию до Меласа и тем вынудить австрийца либо к дальнейшему отступлению, либо к принятию сражения в невыгодных для себя обстоятельствах. Макдональд возражал на это, что он стремился в первую очередь к выполнению «программы-минимум» – освобождению от австрийских войск Пьемонта.

Эта «программа-минимум» вполне удалась французским военачальникам – после неудачи при Треббии Мелас немедленно отозвал все войска из Пьемонта, желая по крайней мере не дать противнику захватить Милан. Пока Моро и Макдональд (под общим командованием Моро) восстанавливали свой контроль над Пьемонтом, к Меласу в Милан приходили подкрепления, в результате чего общие силы сторон сравнялись. Часть войск Мелас снял со швейцарской границы, откуда, после успешного вторжения эрцгерцога Карла в западные кантоны, он мог не опасаться неожиданной французской атаки. В течение июня-июля армии маневрировали, в основном, на «собственной» территории, нащупывая слабое место противника. Эта «нерешительность» не понравилась Директории, которая назначила нового начальника своих сил – им стал генерал Бартелеми-Катрин Жубер.

Но первый ход в новом туре «партии» сделал всё-таки не он, а Мелас. После того, как 28 июля 1799 г. капитулировала Мантуя и к нему присоединился осаждавший её корпус Края, он счёл, что уже в достаточной степени восстановил свои силы, и выслал дивизию Вукасовича в Герцогство Пармское (остававшееся под контролем французов), а сам выдвинул свою главную квартиру снова в Павию. Против Вукасовича Жубер выслал генерала Сен-Сира, но французская разведка неправильно оценила численность противостоящих сил. В результате произошедшей между Вукасовичем и Сен-Сиром второй битвы на Треббии французский генерал потерпел поражение.

Узнав о победе Вукасовича, Мелас решил ввести в бой главные силы и немедленно переправился через По, выслав к Вукасовичу курьера с приказом присоединиться к нему. Жубер вышел ему навстречу, намереваясь дать бой у Тортоны, но не успел – 15 августа, когда его авангард вступил в контакт с неприятелем, австрийцы уже начали переправу через р.Скривия. План Меласа заключался в том, чтобы наступать двумя колоннами. Первая колонна наступала на с.Пастурано на правом фланге французов, вторая – непосредственно на с.Нови вдоль правого берега Скривии. План был хорош, но в него вкралась досадная ошибка – австрийская разведка неправильно оценила число солдат Жубера. Мелас начал сражение, полагая, что его противник располагает не более чем 20 тысячами солдат, в то время, как силы французов простирались до 38 тысяч и почти не уступали силам австрийцев (44 тысячи).

Первая колонна (Край) атаковала позиции напротив Пастурано и достигла некоторого успеха, потеснив французов. Правда ненадолго – французская контратака отбросила Края назад. Но за этот тактический успех французы заплатили высокую цену – Жубер был убит шальной пулей и командование принял Моро. Он принял решение ослабить примыкающий к реке левый фланг в пользу центра, и это принесло французам ещё один тактический успех – второй колонне (Генрих-Йозеф-Иоганн фон Белльгард) не удалось захватить французский центр и тоже пришлось отступить. Итак, во второй половине дня наметилось неудачное для Меласа развитие событий – его силы отступали на всём фронте.

Положение изменилось только к вечеру, когда на левом берегу Скривии появилась пехота Вукасовича. Как оказалось позже, хорваты (именно из них состояла в подавляющем большинстве эта часть) шли в Тортону, но, услышав орудийные залпы, свернули в их направлении, к селению Стаццано. В принципе, дорога из Тортоны в Стаццано идёт как раз вдоль Скривии, но Вукасович решил срезать путь и, с помощью местных проводников, провёл своих людей по прямой, через поля, ориентируясь по звуку. В Стаццано через Скривию перекинут мост, который, разумеется, был под охраной французов, но в связи с наступлением на колонны Меласа, Моро передвинул вперёд и свой левый фланг. Опрокинув слабую охрану моста, хорваты ударили французам в тыл.

Результатом атаки Вукасовича стала перегруппировка сил Моро. Чтобы не оказаться между двух огней, левый фланг был отведён от реки. Из этих же соображений (чтобы спрямить линию фронта) центр оставил Нови, которое немедленно занял Белльгард. В таком положении стороны застала быстро наступившая итальянская ночь. Хоть полная луна и освещала поле битвы достаточно ярко, ни у одной из сторон не было намерения продолжать бой ввиду больших потерь. Моро отошёл к Алессандрии, отделив часть войск для защиты Генуи, правильно рассудив, что не менее потрёпанный Мелас не решится его преследовать. Мелас действительно не стал преследовать французов, но доложил в Вену о своей победе, не преминув, однако, добавить, что она досталась ему очень дорогой ценой, и его войска нуждаются в отдыхе и подкреплениях.

На итальянском театре военных действий сложилась ситуация стратегического пата – обе стороны имели достаточно сил для обороны, но не имели – для наступления. Это поставило крест на планах гофкригсрата, намеревавшегося после разгрома французов в Италии направить часть войск в Голландию. Собственно, в Голландию должны были быть направлены войска не из Италии, а из Швейцарии – армия эрцгерцога Карла, а на их место – в Швейцарию, должны были прибыть как раз высвободившиеся войска Меласа. Но положение дел на Аппенинах не позволяло даже думать о столь сложной «рокировке» (самой по себе весьма рискованной, напоминающей погоню за двумя зайцами).

Высадке союзников в Голландии предстояло развиваться без участия Австрии. Главным «мотором» этой операции была Англия, а главным «исполнителем» – Швеция. На Фредрика-Вальдемара II произвёл неизгладимое впечатление захват Бонапартом о.Мальта и разгром «благородных рыцарей Ордена св.Иоанна Иерусалимского». Он настолько близко принял к сердцу судьбу мальтийских рыцарей, что предоставил им убежище на территории Швеции. В Стокгольме он предоставил в распоряжение Капитула Ордена один из дворцов, а на острове Рейтшер в Финском заливе (одной из баз шведского флота на восточной Балтике) – строящуюся крепость, предназначенную прикрыть с моря устье Невы и порт Ниеншанц. К слову, рыцари-иоанниты предпочитали служить в этой крепости чисто номинально, так что гарнизон её был чисто шведским (а население города вокруг – финским), но название – «Мальтесерборг» («Мальтийская крепость»), вполне прижилось.

Итак, возмущённый вероломством Бонапарта король Швеции намеревался высадиться в Голландии вместе с англичанами, уничтожить Батавскую республику и вернуть власть Оранской династии. Главнокомандующим всеми силами был назначен герцог Йоркский – тот самый, что командовал (неудачно) обороной Голландии от французов в 1795 г.

Операция началась 27 августа 1799 г. высадкой близ Каллантсоог на севере страны. 31 августа англичанам сдался флот Батавской республики, 18 сентября высадились все союзные войска. Но осенняя распутица создала большие проблемы передвижению войск. Тем не менее, герцог Йоркский решил захватить г.Берген. Но здесь возникли сильные проблемы во взаимодействии войск – как одних союзников с другими, так и просто между отдельными частями, особенно шведскими. Шведские бригады были сформированы перед самой посадкой на британские суда, зачастую генералы не знали своих подчинённых, а командующий шведами генерал-лейтенант Карл-Эрик де Карналль, хоть и носил громкую фамилию, не унаследовал от своего великого отца особых талантов тактика и стратега. Атака на Берген не принесла ему славы – он попал в плен к французам вместе со всем своим штабом.

Герцог Йоркский предпринял ещё ряд попыток перейти в наступление, но они не принесли ему значимых успехов, а только дополнительные потери. Наконец, отчаявшись разбить французов, он договорился с командующим французами генералом Гильомом-Мари-Анн Брюном об условиях эвакуации. 19 ноября 1799 г. англичане и шведы покинули континент.

Союзникам не удалось достичь решающих успехов ни на одном из направлений – у них, фактически, не вышло даже выйти к границам собственно Французской Республики, не говоря уж о вторжении на её территорию. Тем не менее, из Парижа всё виделось отнюдь не в розовых тонах. Напомним, в течение кампании 1799 г. французы потеряли контроль над Цизальпинской республикой, Римской республикой. Партенопейской республикой, половиной Гельветической республики, англичане (шведов особенно никто не принимал во внимание) оккупировали часть Батавской республики. Это был вал нового нашествия, готового в любой момент перелиться через французские границы, в то время, как коррумпированная Директория не делала ничего, чтобы ему противодействовать. Так виделись события 1799 г. общественному мнению в Париже в октябре 1799 г. (начало месяца брюмера VII года Республики), когда в порт Фрежюс прибыл фрегат «Ла Коррьер», с неожиданно вернувшимися из Египта генералом Бонапартом, генералом Мюратом, генералом Ланном, генералом Мюироном и несколькими другими высшими военными на борту.

В описании битвы при Нови перепутал французский правый фланг с левым и наоборот, за что извиняюсь.

И заголовок звучит, как "Пирамиды и коалиции (окончание)".

День Духа Наполеона Бонапарта

В Париже царило беспокойство. Директория, как уже говорилось, продемонстрировала свою неспособность остановить врага. Враг, если можно так сказать, «остановился сам», вернее, его остановили генералы Республики. Кроме того, режим Директории был крайне коррумпирован – и это было общеизвестно.

Популярность правящего режима упала практически до нуля. Если Вандемьерский переворот приветствовала большая часть уставших от якобинского террора «умеренных», если подавление Термидорского восстания рабочих приветствовали широкие круги буржуазии, если подавления Фримерского мятежа роялистов встретило поддержку масс республиканцев, то теперь, в середине брюмера VII года Республики (конце октября-начале ноября 1799 г.) режим стоял на страже уже исключительно самого себя, своих собственных интересов. Причём «собственных» в данном случае обозначало именно «собственных интересов директоров», а не всей Директории в целом. Директория состояла из пяти человек, права которых были, с формальной точки зрения, совершенно равны. Тем не менее, абсолютно неофициально, хоть по факту несомненно, двое среди них были «более равны, чем прочие» – Эммануэль Сиейес и Поль Баррас. Первый имел репутацию великого теоретика (известность его памфлета о Третьем сословии в начале Революции говорила сама за себя), второй же – великого «практика», участника и вождя чуть ли не всех политических «землетрясений» от Вандемьера до самого последнего момента.

Первый, отдавая себе отчёт в шаткости основ, на которых стоит Директория, готовил смену режима на военную диктатуру (с собой в качестве её политического вождя, само собой). Второй также прекрасно понимая степень непопулярности правительства, в котором он участвовал и которым де-факто руководил, пытался установить контакты с «противной стороной», ведя переговоры с тайными эмиссарами короля Людовика о его мирном восстановлении на троне в Париже (разумеется, при условии адекватных «отступных» ему, Полю Баррасу).

План первого был близок к осуществлению, но вмешалась судьба: генерал Жубер, изъявивший уже согласие стать «шпагой» Сиейеса, незапланированно погиб в битве при Нови и поиски пришлось начинать сначала. План второго не увенчался успехом по причинам сугубо политическим. Во-первых, Бурбоны, уже вполне «освоившиеся» в своих новых американских владениях, были не готовы предпринять активных действий в «старом королевстве» после отзыва из Европы армии Конде и начала эвакуации вандейцев. Во-вторых, британское правительство, будучи через своих шпионов в Париже, в курсе интриг директоров, видело угрозу в восстановлении власти короля Людовика XVIII «на двух континентах». Общественное мнение Британии относилось к идее «французской Реставрации», скорее, настороженно. Так, наряду с карикатурами на «кровавых якобинцев», в английской прессе появилась и знаменательная карикатура на Людовика XVIII, где тот в разорванных по шву штанах пытается, стоя одной ногой в Канаде, через океан дотянуться другой ногой до Парижа. Ходили слухи, что британцы не просто так, но с умыслом пропустили через свою блокаду «Каррер» с Бонапартом и его людьми.

Так или иначе, режим был непопулярен, а популярен был вернувшийся генерал Бонапарт. Популярен, несмотря на разящее нарушение субординации. К слову, Директория вовсе не была слепа и это нарушение субординации заметила. При обсуждении известия о самовольном возвращении командующего Египетской армией на её заседании обсуждался вариант ареста генерала и суда над ним (с последующим расстрелом, естественно). Правда, этим обсуждением всё и закончилось – директоры не решились применить к генералу каких-либо санкций сразу, ну а потом было уже поздно. Как будут говорить через столетие после этих событий – «поезд ушёл».

Итак, Бонапарт вернулся во Францию не как трус, убежавший от поражения, а как герой и спаситель Отечества. И в качестве «спасителя» приступил к конфиденциальному обсуждению планов «спасения» с доверенными (и вообще заинтересованными) людьми. Заинтересованных людей оказалось неожиданно много – в их числе оказались, кроме уже упомянутого Сиейеса, министр иностранных дел Шарль-Морис де Талейран-Перигор (масон, как и Сиейес) и министр полиции Жозеф Фуше. Правительство, таким образом, само помогало собственному свержению. Даже Баррас – и тот ничего вёл конфиденциальные беседы с египетским генералом.

В результате машина заговора пришла в движение. Тем не менее, заговорщики не хотели, чтобы новая, уже какая там по счёту, «революция» выглядела обычным военным путчем, они стремились провести всю свою акцию, не выходя (ну разве что чуть-чуть, в крайнем случае) из «конституционного поля». По большому счёту, план переворота принадлежал не столько Бонапарту, сколько Сиейесу, видевшего именно себя во главе «новой Республики».

Заговорщики приступили к реализации этого плана в самом конце VII года Республики, в один из дополнительных дней-«санкюлотид», не принадлежавших никакому месяцу. 16 ноября 1799 г., в «день Доблести» («Fête de la Vertu») рано утром во дворце Тюильри собрался Совет Старейшин («Conseil des Anciens») приступил к обсуждению известий о «грозном заговоре, угрожающем Республике». После краткой дискуссии были приняты два решения: о назначении генерала Бонапарта командующим вооружёнными силами Парижа и округа и о переносе заседаний Законодательного корпуса из Парижа в Сен-Клу (пригород столицы). В тот же день подали в отставку члены Директории: состоявшие в заговоре Сиейес и Роже Дюко –сами, Баррас – после убедительной беседы с Талейраном, а Луи-Жером Гойе и Жан-Франсуа Мулен – уже поздно вечером, убедившись, что Директория больше не функционирует из-за отсутствия кворума.

На следующий день, «день Духа» («Fête du Génie») в «деревне» Сен-Клу началось заседание Законодательного корпуса. К этому времени депутаты уже начали понимать, что «что-то тут не то» и начали задавать «странные» вопросы о цели всего происходящего. Если Совет Старейшин дал кое-как убедить себя, то Совет Пятисот («Conseil des Cinq-Cents») оказал сопротивление (несмотря на то, что его председателем был брат генерала). Когда Бонапарт пробовал обратиться к депутатам с речью, те атаковали его (дошло даже до неудавшегося покушения на его жизнь) и вынудили бежать, после чего объявили о своей верности Конституции III года (т.е. конституции якобинской).

Положение спас генерал Мюирон. Преданный товарищ Бонапарта ещё с Первого Итальянского похода, он, увидев «помятый» вид своего старого командира, обратился к солдатам с призывом «спасти своего генерала». До сих пор неизвестно, был ли это искренний порыв или же Мюирон действовал «по расчёту», опасаясь «пойти ко дну» вместе со своим шефом. В любом случае, Наполеон Бонапарт не успел произнести ни единого слова (он, по воспоминаниям современников, вообще был в прострации после провала в Совете), как его солдаты с его бывшим адъютантом во главе бросились в зал заседаний. Перед вооружённой силой депутаты, даже наиболее якобинские из них, оказались бессильны. Они просто разбежались в разные стороны, кто в двери, а кто в окно. Позже их пришлось «вылавливать» по одному по дороге в Париж, чтобы они уже задним числом подписали постановление о назначении комиссии трёх консулов в качестве правительства Республики и ещё двух комиссий для разработки новой конституции. День духа Наполеона Бонапарта завершился успехом. Следом за ним шёл День Труда.

Действительно, консульскому режиму предстояло изрядно потрудиться, чтобы «выплатить» предоставленный ему «кредит доверия». Страна (а в первую очередь широкие круги собственников: буржуазии и крестьянства) ждали от нового правительства в первую очередь стабильности. Это консулы были вполне готовы предоставить – состав правительства принципиально не изменился (что неудивительно, раз важнейшие министры старого правительства сами участвовали в заговоре против него). Шаг в сторону национального примирения консулы сделали и когда освободили арестованных министром полиции противившихся «перевороту духа» депутатов Совета Пятисот.

Но неизменность правительства была лишь второстепенной мерой. Главным было дать гражданам Республики ощущение стабильности их собственности. Собственности, в первую очередь, новоприобретённой. В процессе революции очень многие люди (в первую очередь, разумеется, на селе) обогатились на продаже «национальных имуществ» (т.е. бывших феодальных владений). Разумеется, они сильно опасались «Реставрации», в первую очередь, как реставрации старых владельцев их недвижимости. Городская буржуазия, совсем наоборот, опасалась возвращения якобинского «максимума» и различных версий «уравнения» в духе покойного Гракха Бабёфа. Собственники желали возможности стабильно пользоваться своей собственностью, и эту возможность Консульство было готово им предоставить.

«Консульство» – это означало в первую очередь «Наполеон Бонапарт». Сразу после «дня Духа» первым среди троих равноправных консулов по умолчанию считался Сиейес – как старший и более опытный. Он же взял на себя разработку новой конституции. Тем не менее, его проект не прошёл, будучи раскритикованным Бонапартом, который представил свой собственный проект. «Конституция VIII года» или «конституция Бонапарта» была, скорее, рабочим документом, чем классическим Основным Законом государства.

Единственное, что она определяла очень конкретно, это полномочия Первого Консула (в тексте документа он упоминался по имени, как и двое других консулов, Жака-Режи де Камбасереса и Шарля-Франсуа Лебрена). Во всех вопросах решающим считался голос именно Первого Консула, голоса двоих прочих были лишь совещательными. Избирательное право (в отличие от проекта Сиейеса) распространялось на всех мужчин, но оно было непрямым – граждане сами по себе не голосовали за конкретных лиц, но за состав окружной комиссии, которая, в свою очередь, утверждала «окружной список» локальных нотаблей, которые, опять же, утверждали «департаментский список», из которого выбирались члены администрации департамента. Нотабли департаментов утверждали «национальный список» кандидатов в депутаты органов законодательной власти.

Такая многоступенчатая система делала фиктивной всю систему «выборов». Действительно, в дальнейшем Первый Консул лично назначал префектов, супрефектов, членов генеральных и муниципальных советов.

Законодательные органы (Законодательное собрание и Трибунат) и судебные (Сенат) тоже были лишь фасадом, маскирующим личную власть Первого Консула – из-за сложной системы ротации членов, позволявших исключать из их состава «неправильных» членов. Конституция была утверждена плебисцитом, при том что её проект не был выставлен на обсуждение, а сам плебисцит прошёл, фактически, уже после введения её в действие.

Теперь на повестке дня было окончание войны. Первый Консул обратился к странам. С которыми он воевал: к Австрии. Британии и Швеции с письмами, где предлагал прекратить военные действия. Положительный ответ пришёл только из Швеции – Фредрик-Вальдемар II убедился, что дальнейшая война с Францией не сулит ему особых успехов и согласился на сохранение «статус-кво». Прочие державы Второй коалиции пока что не желали мириться.

Но в Европе были не только они. На востоке, в Киеве, внимательно присматривались к событиям на берегах Сены. Уже упоминалось, что общественное мнение Цесарства Многих Народов было вполне готово к примирению с Францией. Установление Консульства большая часть общества рассматривала, как позитивное явление, особенно, когда из Франции стали приходить известия о прекращении революционного хаоса и «восстановлении порядка». Сама «революция Духа» (из-за своего «мистического» звучания название быстро прижилось) виделась с берегов Днепра как аналог своей собственной «стальной революции», что делало французского Первого Консула ещё более симпатичным – многие распространяли на него те позитивные качества, которые видели в покойном «благословенном» цесаре. Теперь к сторонникам возрождения «горизонтального» союза присоединились, вслед за канцлером Винницким, цесарева-мать Мария-Кунигунда, маршал Сейма Пётр Волынский и даже противник канцлера по всем прочим вопросам старый гетман Браницкий.

Поэтому, когда в мае 1799 г. в Киев прибыл из Парижа посол Первого Консула Французской Республики Арман-Огюстен-Луи де Коленкур с поздравлениями по поводу именин Его Величества Цесаря Многих Народов Станислава I (8 мая), он встретил в польской столице исключительно тёплый приём. Тем более, что французский маркиз никоим образом не напоминал хамского вида санкюлота с газетных карикатур. Казалось, в отношении Франции и Польши всё возвращается «на круги своя». Или же наоборот – наступают новые времена.

Генеральное сражение

Первый Консул мог быть уверен, что Цесарство Многих Народов ему больше не враг. Но и о тесном союзе пока что речь идти не могла. «Пока что» означало «пока Франция не продемонстрирует свою ценность» – пока она не разобьёт своих врагов сама. Естественно, что победа французов нужна была не столько реальным или потенциальным союзникам, сколько самим французам. Они надеялись и рассчитывали, что объявленный Бонапартом «конец революции» станет ещё и концом многолетней войны. Но для того, чтобы закончить войну, нужно было, как минимум, победить.

Победа над Англией пока что, по понятным причинам, в расчёт не входила. Соответственно, Первому Консулу следовало вывести из игры своего главного континентального противника – Австрию. Но и австрийцы не сидели сложа руки.

Австрийской армией в Италии командовал по-прежнему Мелас и он решил довести до конца то, что в предыдущей кампании у него получилось лишь наполовину – т.е. освободить от французов всю Италию. Французы по-прежнему сохраняли контроль над Турином и Генуей, которые ослабленному после битвы при Нови Меласу не удалось захватить в прошлом году. Австрийский командующий принял решение сконцентрировать свои силы на Турине – установление контроля над Пьемонтом представлялось ему более перспективным, чем осада Генуи, уже блокированной с моря английским флотом. Кроме того, в случае нападения на Геную, он рисковал подставить свои тылы под удар из французского Пьемонта. Поэтому Мелас приказал генералу Отту выставить заслон против возможных действий засевшего в Генуе Массена, а сам, оставив часть войск для наблюдения за проходами через Альпы, осадил Турин и находящуюся там армию Макдональда.

Тем временем Первый Консул тихо и незаметно собирал свою армию. Конечно, «тихо и незаметно» собрать сильную армию невозможно по определению, но Бонапарт нашёл выход. В то время, как внимание французской прессы было приковано к Моро, в Дижоне «незаметно» формировалась «резервная армия». Согласно данным английских и австрийских шпионов, её формирование шло туго и значительной боевой силы она не представляла. Это было правдой. Но не всей правдой. Бонапарт не стал собирать свои главные силы в каком-то одном месте, но постепенно сосредотачивал у швейцарской границы одну часть за другой, как бы без связи друг с другом. Следившая за Дижоном вражеская агентура пропустила мимо внимания отдельные французские части, незаметно (на этот раз без кавычек) прибывавшие в Женеву.

В Швейцарии Бонапарт не задержался. Выставив небольшой заслон против занимавшего Восточную Швейцарию (Люцерн и Цюрих) эрцгерцога Карла, он перешёл Альпы (в нескольких местах) и вышел в Италию. Для Меласа появление из-за Альп главных сил французов оказалось совершенной неожиданностью – все его планы на этом направлении принимали во внимание только отдельные отряды подкреплений для осаждённого Турина. Когда до находившегося под стенами Турина Меласа дошло известие о взятии Бонапартом Милана (15 июня 1800 г.), австрийский фельдмаршал понял, что попал в ловушку и из охотника превратился в дичь. Милан был его главной тыловой базой и теперь всеми его запасами свободно пользовались французы при полной поддержке раздражённого австрийским владычеством местного населения. С севера на помощь Турину шёл генерал Мюирон, на юге в Генуе располагалась свежая армия Массена, да и сам Макдональд в Турине наверняка не стал бы сидеть смирно, зная, что превосходство перешло к французской стороне.

Ему оставалось только покинуть Пьемонт и как можно быстрее отступать к Мантуе, в противном случае ему грозило полное окружение. На это и рассчитывал Бонапарт. В этой кампании он сразу стал хозяином положения, заставив своего противника делать именно то, что он от него хотел, ибо других вариантов для него не оставалось. Для того, чтобы уйти к Мантуе, армия Меласа с неизбежностью должна была пройти вдоль через Страделлу (30 км на восток от Пьяченцы) на берегу По. Поэтому сразу после занятия Милана Бонапарт перешёл По и занял позицию у Страделлы. Это было практически идеальное место для обороны. В этом месте Аппенины подходят почти к самой По, оставляя только 4-хкилометровый проход. Разумеется, армии генерала Бонапарта было вполне достаточно, чтобы перекрыть это «бутылочное горлышко» и не пропустить австрийцев на Пьяченцу.

Первый Консул мог не беспокоиться – за неимением других вариантов зажатый в треугольнике Генуя-Турин-Милан и «подталкиваемый» Макдональдом, Мюироном и Массена Мелас был обречён идти точно на Страделлу, «в пасть» французов. При этом французам не приходилось опасаться за свой тыл – австрийская армия в Швейцарии не могла быть переброшена в Италию, поскольку у неё было «по горло» дел на севере, в Баварии. В Южной Германии в наступление перешла Рейнская армия генерала Моро. Ей удалось одержать ряд побед над фельдмаршалом Краем, в частности, выбить последнего из Ульма (Вюртемберг), вторгнуться на территорию собственно Австрии в Баварии и занять Мюнхен.

Итак, Мелас должен был справиться с Бонапартом собственными силами или сдаться. Он не справился. 4 мессидора VIII года Республики (23 июня 1800 г.) при Страделле произошла знаменитая битва между французской и австрийской армиями – первая битва, которой Наполеон Бонапарт командовал не просто как один из генералов Республики (формально командование «Резервной армией» принадлежало вообще генералу Луи-Александру Бертье), но как правитель Франции. Учитывая близость Павии, можно было считать битву при Страделле «реваншем» за разгром Франциска I в XVI в. На этот раз разгромлены были австрийцы. Не сумев прорваться через французские позиции, понеся огромные потери и получив известия о подходе с тыла свежих французских войск, Мелас сдался. Северная Италия вплоть до Венеции вернулась в руки французов. Одновременно (15 июля 1800 г.) Моро заключил с Краем перемирие в Парсдорфе. Боевые действия с Австрией были приостановлены.

Теперь Первый Консул мог вернуться в столицу и пресечь все разговоры типа «а что если?». Он прибыл в Париж максимально скромно, без каких бы то ни было торжественных встреч. Командующим Итальянской армией был назначен генерал Мюирон.

Пока продолжалось перемирие и Моро пополнял свои запасы и готовил Рейнскую армию к дальнейшим сражениям, французы в Италии продолжали наступление против местных владетелей, в трактат о перемирии не вошедших. Генерал Луи-Шарль-Антуан Дезе занял в сентябре вначале Флоренцию, а затем Ливорно, установив контроль над Тосканой. Мирные переговоры продолжались, но безуспешно – австрийцы не хотели признавать поражения. Теперь воссозданной армией командовал генерал Белльгард и главной его задачей была оборона линии от озера Гарда до Падуи, чтобы не допустить французского вторжения в собственно Австрию. Отдав себе отчёт в бесперспективности своих дипломатических усилий, Первый Консул объявил в ноябре 1800 г. о прекращении перемирия.

Молодой австрийский эрцгерцог Иоганн (заменивший «неудачника» Края) ударил первым, заняв Ландсхут, а затем Ампфлинг. Не ожидавший этого Моро, сам собиравшийся переправляться через Инн, отказался от своего плана и сконцентрировал свои дивизии в районе Гогенлиндена (30 км на восток от Мюнхена). 20 ноября 1800 г. на рассвете Иоганн бросил против своего противника все имевшиеся и него силы. Ситуация была запутанной, не все войска прибыли на место, блуждая в окрестных лесах, но во второй половине дня французская дивизия генерала Ришпанса обошла австрийцев с юга, атаковав их правый фланг. Эрцгерцогу не удалось «сбросить» Ришпанса, в то время как правильно сориентировавшийся Моро бросил в атаку все свои силы. Это принесло ему полную победу. Иоганн был разгромлен и начал отступление (фактически бегство, в течение которого войска Моро взяли 20 тыс. пленных).

Не бездействовала и Итальянская армия – 14 декабря Мюирон разбил Белльгарда при Поццоло. Ещё не зная о поражении Белльгарда, но будучи под впечатлением силы Моро, того же дня подписал с командующим Рейнской армией перемирие в городе Штайр (160 км на запад от Вены). Теперь поражение Австрии было несомненным и переговоры пошли гораздо легче. 30 нивоза IX года Республики (20 января 1801 г.) во французском г. Люневиль был подписан окончательный мирный договор между Францией и Священной Римской Империей Германской Нации.

Левый берег Рейна, Бельгия и Люксембург отходили к Франции. Австрия признавала Батавскую, Гельветическую, Лигурийскую и Цизальпинскую республики. Вместо Великого Герцогства Тосканского создавалось Королевство Этрурия. Австрия сохранила Венецию и получило Триент (Тренто). Отдельный договор был заключён во Флоренции с Неаполем, между прочим предусматривавший амнистию всем сторонникам Партенопейской Республики, хотя о её воссоздании (как и республики Римской) речи не было.

Австрия получила теперь не просто щелчок по носу, но оказалась, говоря спортивным языком, в нокдауне. При этом её положение усугублялось теперь тем, что между Францией и Цесарством вновь начал возрождаться «горизонтальный союз». Это грозило ей полной изоляцией. Никакая Британия не смогла бы ей помочь на континенте, когда она оказалась бы между французским молотом и польской наковальней. Соответственно, императору Францу II и его советникам следовало немедленно и крепко задуматься о смене всей своей внешней политики, хотя бы и на полностью противоположную. Как говорится, «не до жиру, быть бы живу».

В отсутствии итальянской и швейцарской кампаний Суворова — к описываемым событиям он в добром здравии или всё равно его смерть в 1800 году уже наступила?

Александр пишет:

В отсутствии итальянской и швейцарской кампаний Суворова — к описываемым событиям он в добром здравии или всё равно его смерть в 1800 году уже наступила?

Срок жизни Суворова — как в РИ. На момент заключения АИ-Люневильского мира он уже умер.