Любимый город (АИ-повесть) (продолжение - II)

Судный день Цесарства Многих Народов (продолжение)

«Богемский поход» провалился. Восточная Германия была потеряна. Войска из Мекленбурга отводились на территорию Короны, чтобы усилить формируемую там Коронную армию под командованием Костюшко. Он считался хоть и не блистательным (при этом все обычно вздыхали по покойному Суворову), но обстоятельным и методичным генералом, уважаемым своими подчинёнными, любимым своими солдатами и считавшимся знатоком военной науки, за которым, что немаловажно, не числилось каких-то особо тяжёлых поражений (его неудача десятилетней давности под Триром уже стёрлась из памяти). Для поддержания духа Коронной армии и вообще общественного мнения по представлении Винницкого цесарь Станислав присвоил ему, наконец, звание гетмана. Теперь на гетмане Костюшко лежала важная обязанность защиты исторического сердца Цесарства, Короны Польской, перед неприятельским вторжением.

После битвы при Аустерлице и измены саксонцев территории Цесарства угрожали две армии с двух различных направлений: армия Мака с запада из Саксонии и армия Наполеона с юга из Богемии. Обе армии не собирались задерживаться на границе: Мака подгоняли французские генералы, косо смотрящие на присутствие «чужих» войск на территории «своей» Саксонии, Наполеон же вообще не любил «тянуть кота за хвост» и намеревался использовать образовавшийся после гибели армии Кутузова стратегический вакуум для развития успеха.

Приведя свои войска в порядок после битвы (собственно французские потери были небольшими, так как главный удар приняли на себя австрийцы) Наполеон немедленно двинулся на Острау. Местные жители встречали французов с энтузиазмом, остатки польских войск отходили, не оказывая сопротивления. Гарнизон Острау был изгнан самими восставшими жителями города и Первый Консул вступил туда под ликование восторженной толпы. Но бесцельное купание в лучах славы никогда не было в традициях Бонапарта, и он продолжил марш к границам Цесарства.

В то же самое время генерал Дезе перешёл у г. Гёрлиц реку Нейссе и вступил на территорию Силезии. Генерал Суходолец, опасаясь излишне отдаляться от своей главной базы во Вратиславии, не решился встретить своего противника непосредственно на Нейссе и решил остановить его «на полдороги» – у Лигница. В штабе командующего Силезской армии шли горячие дискуссии: часть его генералов горела наступательным энтузиазмом, предлагая помешать переправе Дезе через Нейссе и самим вступить в Саксонию, а часть проявляла чрезмерную осторожность, предлагая ограничиться обороной Вратиславии под защитой её стен. Результатом и стало такое «половинчатое» решение.

Итак, 12 сентября 1805 г. под стенами Лигница произошло сражение между польской и французской армиями. Суходолец имел численное превосходство (примерно 25 тыс. против 18 тыс. у Дезе). Для достижения своей цели – он стремился перекрыть дорогу в город, его войска были расположены поперёк дороги, ведущей в Лигниц. Дезе атаковал польские войска непосредственно с марша. Его штурмовые колонны прорвали польский центр, воспользовавшись пассивностью флангов Суходольца. После того, как порядок Силезской армии был разорван, началось её беспорядочное отступление. На плечах бегущих поляков в Лигниц ворвалась кавалерия Дезе. Генерал Суходолец (после поражения он поначалу пытался организовать оборону внутри городских стен) был взят в плен французами.

Силезская армия была разбита и деморализована. Хуже того, лишившись командующего, она рассыпалась на отдельные отряды, не имевшие никакой или почти никакой связи друг с другом. Дезе пришёл к выводу, что Вратиславия осталась без защиты и её можно взять немедленно и малыми силами. Поэтому кавалерийские полки уже следующим утром (вплоть до наступления темноты кавалеристы были заняты преследованием и уничтожением остатков Силезской армии) выступили на Вратиславию. Пройдя форсированным маршем делящие Вратиславию и Лигниц 75 километров, лёгкие кавалеристы («шволежеры») и гусары вечером 13 сентября появились у городских ворот, когда их ещё никто не ждал и, соответственно, не успел их закрыть. Появление французских всадников произвело изрядный переполох среди торговцев на Русской улице и Соляной площади, а также в Ратуше, где как раз городской магистрат обсуждал только что полученные известия о поражении при Лигнице.

Столица Силезской комиссарии пала без сопротивления. Французам достались все вратиславские склады Силезской армии с огромными запасами продовольствия, вооружения и боеприпасов. Судьба Силезии была решена – узнав о падении Вратиславии, гарнизоны меньших городов: Ользе, Брига, Оппельна, Кройцбурга и других, при приближении французских войск оставляли свои города или сдавались. 20 сентября во Вратиславию прибыл из Вены граф фон Белльгард (к тому времени ставший фельдмаршалом), объявивший о возвращении Силезии под скипетр Габсбургов. Австрия получила свой «кусок пирога». Но Многие Народы ещё не испили предназначенную им чашу страданий до дна.

Судный день Цесарства Многих Народов (окончание)

Первый Консул во главе своей «Великой Армии» после небольшой задержки в Острау 7 сентября перешёл границу Цесарства в Тешине и двинулся в направлении Кракова. 10 сентября 1805 г. он занял город Бельско на территории собственно Короны. Известие об этом достигло находившегося в Кракове Костюшко на следующий день. Тот имел все основания полагать, что целью французов является именно столица Коронной комиссарии. Разумеется, это и раньше считалось основным вариантом развития событий, но именно сейчас стало ясно наверняка, что Бонапарт не намерен ждать соединения с Дезе. Вплоть до сообщений из-под Лигница командование армии Короны рассчитывало на успех Суходольца в столкновении с французами и на удержание им Силезии, поэтому за западное направление в Кракове не беспокоились. Стоит отметить, что силезское направление в силу тех же причин (связывания армии Суходольца борьбой с Дезе) не волновало и главу Французской Республики, так что обе стороны сконцентрировались на противоборстве друг с другом.

На территории Короны располагалась ещё одна группировка войск – Армия Познань во главе с генералом дивизии Викентием Строгановым (младшим братом нового министра войны, именуемым также Строгановым-младшим). По плану министра (ещё старого) она должна была выполнить роль стратегического резерва, чтобы в случае необходимости усилить Силезскую армию в случае, если бы она потерпела поражение от французов или австрийцев. Но теперь, после поражения при Аустерлице стало несомненным, что угроза со стороны Силезии является лишь второстепенной, а главной опасностью является наступление французов непосредственно на столицу Короны. К сожалению, ранее полученные «младшим» инструкции из Киева даже не рассматривали такой возможности – в Киеве исходили из того, что Кутузов если и не разобьёт противника, то, по крайней мере, сможет, соединившись с войсками в Короне, успешно защитить столицу комиссарии.

Раздумья генерала Строганова заняли некоторое время (примерно неделю), пока, наконец, получив ответ из Кракова и установив план совместных действий с Костюшко 8 сентября он приказал Армии Познань выступить в направлении Калиша. 13 сентября, когда генерал наблюдал за проходом своих войск через город, туда на взмыленном коне прискакал курьер из Вратиславии с сообщением о поражении Силезской Армии и гибели (так было написано в полученном им донесении) генерала Суходольца под Лигницем.

Получив это известие, «младший» засомневался в правильности своих действий. Ведь теперь после его ухода французы получали в своё распоряжение прямую дорогу на Познань и возможность установления своего контроля не только над Силезией, но и над Великопольшей. Какое-то время заняла Строганову высылка конных разъездов и сбор информации о движении войск Дезе. Деятельность эта не принесла особых результатов, поскольку, как мы уже знаем, французский генерал в это время был занят не наступлением на север, а установлением вместе с австрийскими союзниками контроля над территорией, ранее именуемой «Силезская комиссария», а ныне «Коронный Край Герцогство Северная Силезия» («Kronland Herzogtum Nordschlesien»).

Таким образом, потеряв без пользы (если не считать отдыха войск) несколько дней, Строганов продолжил дальнейшее движение, выделив, однако, из своей армии корпус генерала Яна-Хенрика Володковича для сдерживания возможного вторжения французов, ослабив тем свои силы.

В распоряжении Костюшко находилось около ста тысяч солдат, примерно столько же было и у французов. В то же время, проанализировав предыдущие действия Первого Консула, польский командующий начал опасаться за судьбу своей армии. Бонапарт, как стало ясно, всегда делает ставку на разгром сил противника в генеральном сражении, при этом превосходя своих конкурентов в «тактическом чутье». По воспоминаниям современников, Костюшко весьма опасался того, что знаменитый француз «переиграет» его точно так же, как переиграл он под Аустерлицем Кутузова. Он (как и большая часть подчинённых ему генералов) считал, что арифметическое равенство сил недостаточно для достижения решительной победы над Бонапартом и именно поэтому для Армии Короны нет иного выхода, кроме скорейшего соединения с Армией Познань.

Будучи в постоянной переписке с познанским командующим, он имел уверенность, что Строганов-младший уже движется к нему. Чтобы сократить делящее их расстояние, Костюшко приказал двигаться к нему навстречу. Краков, как бы это ни было прискорбно, неизбежно пришлось оставить, поскольку расстояние от Кракова до Познани более чем в три раза превосходило расстояние от Тешина до Кракова. Исходя из этой стратегической необходимости, двое командующих назначили себе встречу в районе Ченстоховы. Место встречи было хорошо тем, что там (на месте старого католического монастыря) располагалась мощная крепость Ясна Гура с мощными стенами и большими запасами продовольственных и боевых припасов, а кроме того, оно находилось как раз примерно посередине между исходными районами сосредоточения обеих армий

Первый Консул со своей стороны предвидел такое развитие событий. Поэтому он также начал марш на Ченстохову, выслав под Краков только одну дивизию (генерала Луи Фриана). Бонапарт рассчитывал не на взятие Фрианом столицы Короны, но на её блокаду до победы над Костюшко. В случае, если его расчёты окажутся неверны и Костюшко к Ясногурской крепости по какой-либо причине не пойдёт, Первый Консул всё равно оказывался в выигрыше, не допустив соединения двух вражеских армий и получив возможность разбить их поодиночке во взаимодействии с контролирующим Силезию Дезе или же с контролирующими Богемию (точнее – Моравию) австрийцами.

В результате обе армии начали марш почти одновременно. Это «почти» (французы выступили из Бельско утром 11 сентября, а поляки из Кракова – только 12-го пополудни) сразу поставило французов в лучшее положение. Именно они владели инициативой, приведя в действие заранее разработанный Первым Консулом (и его начальником штаба Луи-Александром Бертье) план кампании, в то время, как Костюшко и ещё в большей мере Строганов были вынуждены только реагировать на их действия в меру своих возможностей. Великая Армия шла из Бельско по дороге на Освенцим и Мысловице, войска Костюшко маршировали через Олькуш и Заверче. Гарнизон, оставленный цесарским командующим в Кракове и генерал Фриан в предместье Казимеж, отделённые друг от друга рукавом Старой Вислы, выжидали развития событий на главном театре, не предпринимая каких бы то ни было штурмов и вылазок.

Бонапарт и Костюшко двигались по параллельным дорогам, сходившимся вместе вблизи небольшой деревни под названием Почесна (примерно тринадцать километров от крепости) на берегу реки Варта. «Великой Армии» удалось занять его первой и тем поставить Костюшко перед выбором – пробиваться к крепости через реку и французские порядки или же отступить в направлении Кельце, оставив Ченстохову, а тем и всю Малопольшу с Краковом на милость Бонапарта. Примерно в 3 часа дня 17 сентября к берегу Варты подошли авангарды Костюшко.

Река Варта в этом месте представляет собой небольшой поток шириной примерно 3-4 метра, который в принципе можно преодолеть в брод, если повезёт не завязнуть в илистом дне. Разумеется, здесь существовал деревянный мост, соединявший расположенные друг напротив друга деревни Почесна и Ракув, но, как раз напротив него французы установили батарею своих орудий. В то же время сапёры «Великой Армии» использовали свою временную «фору» с толком, найдя вверх и вниз по течению удобные места для наведения собственных мостов.

В то время, как цесарские войска строились в боевой порядок для форсирования реки, к ним пришло известие о том, что французы сами перешли через Варту по наведённому мосту и обходят с севера деревню Ракув. Предпринятая атака не принесла желаемого эффекта – под картечным огнём артиллерии генерала Мюирона польская кавалерия понесла тяжёлые потери, а в то же самое время через мост начала переходить пехота генерала Сульта и разворачиваться на другом берегу. Суматоха среди не успевших развернуться цесарских войск переросла в панику, когда с тыла в районе деревни Порай в хвост подтягивающейся к Варте колонне ударили кирасиры генерала Мюрата.

В польских рядах начался хаос. Всюду раздавались крики «Измена!», «Окружают!», «Спасайся, кто может!». Попытки Костюшко вернуть своих людей под контроль успеха не имели. Наоборот, когда Сульт повёл в атаку своих гренадёров, солдаты Цесарства поддались панике окончательно и бесповоротно, кинувшись врассыпную, пытаясь скрыться от французов в лесу. Костюшко пробовал лично останавливать бегущих и организовать хоть какое-то упорядоченное отступление, но был ранен и попал в плен. Его армия просто разбежалась и в значительной степени была перебита кавалерией Мюрата и Ланна. К наступлению темноты 17 сентября с Армией Короны было покончено.

Уже той же ночью, узнав о разгроме Костюшко и не ожидая никаких «чудес» от Строганова, капитулировал ясногурский гарнизон. Ченстохова стала надёжным тылом Великой Армии, которая могла теперь спокойно выступить против Армии Познань.

Та между тем на момент битвы при Почесной (в польских источниках обычно используется термин «битва при Ченстохове», возможно из-за большего благозвучия) только ещё выходила из Калиша на Серадз. Только на полпути из Серадза на Велюнь Строганов получил донесение от начальника гарнизона Пётркува. Сам пётркувский майор узнал о произошедшем от разрозненных беглецов из-под Ченстоховы, рассказы которых о событиях звучали достаточно противоречиво, так что он не решился послать какое-либо донесение до тех пор, пока сам не понял, что именно произошло на берегу Варты. Прямая же дорога из Ченстоховы в Калиш была занята армией Первого Консула, который, само собой, не пропускал польских курьеров, да и посылать их тоже было особенно некому.

В результате Строганов узнал, что соединяться ему больше не с кем, Ченстохова пала, а навстречу ему идёт отнюдь не Костюшко, а сам «Буонапартиус» со всей своей силой. Генерал никогда не чувствовал в себе особых стратегических талантов, должность свою он получил не из-за каких-то особых способностей, а исключительно вследствие влияния в Киеве своей семьи, не имел никакого специального плана действий против лучшего полководца Европы и, что греха таить – просто боялся встречи с «Корсиканцем». Поэтому не доведя свою армию до Велюня, он развернул её обратно на Серадз, а далее – на Лодзь и Скерневице, а далее – до Варшавы, где намеревался укрыться за Вислой. Когда Фриан через парламентёра сообщил эту весть гарнизону Кракова, столица Короны тоже открыла перед ним ворота.

Итак, на запад от Вислы больше за небольшим исключением не осталось войск, способных оказывать сопротивление захватчикам. Огромная страна беззащитной лежала перед Первым Консулом Французской Республики, внимательно глядевшего на неё своим хищным взглядом.

Крах и паника

Французские войска вступили в левобережную Варшаву. Историческая столица Королевства Двух Народов даже не пыталась оказать захватчикам какое бы то ни было сопротивление. Солдаты генерала Строганова беспомощно смотрели через Вислу, как кавалеристы генерала Дезе занимают старый Королевский Замок на противоположной стороне реки. Строганова, правда, хватило на то, чтобы отдать приказ сжечь мост напротив него, но он даже и не пытался как бы то ни было противодействовать переправе главных сил Первого Консула в районе деревни Секерки (примерно десять километров к югу от Варшавы). Ну а после того, как французы переправились на правый берег Вислы, польский генерал официально сдал город Бонапарту, выговорив себе свободный выход из города. 25 сентября над ратушей на Праге было поднято французское знамя, а Первый Консул принял парад своих победоносных войск в Радзыминских Аллеях, ставших после реконструкции города архитектором Трезини главным проспектом Варшавы.

Деморализованное войско Строганова отступало между тем к Ломже, тая, как снеговик под солнцем. Командующий подавал дурной пример своим подчинённым, пустив все дела на самотёк и ни во что не вмешиваясь. Некоторые из офицеров штаба вспоминали позже в письмах и дневниках, что на привалах он постоянно крутил в руке заряженный пистолет и заглядывал в дуло, словно бы раздумывал о совершении самоубийства. Видя своего командира в подобной депрессии, офицеры тоже «заражались» ей, выполняя свои обязанности «спустя рукава». Что же касается солдат, то те, видя такие настроения среди начальства, просто по-тихому дезертировали.

В результате четырёхдневный марш до Ломжи стоил Строганову третьей части тех сил, с которыми он покинул Варшаву. Некоторого оптимизма генералу добавило известие, что в Белостоке ждут приказов две новые, сформированные в Литве дивизии. Оснований для пессимизма у него было, впрочем, больше. Главное из них – кавалерия Дезе, преследовавшая отступающих поляков по пятам (по последним сообщениям их видели уже у самых рогаток Ломжи). Штаб Строганова полагал, что вслед за ними движется и сам французский консул или, по крайней мере, значительные силы одного из его генералов. Поэтому им было принято решение немедленно продолжить отступление к Белостоку, чтобы соединиться с ожидающими там подкреплениями.

Известие о продолжении отступления произвело на и без того павших духом солдат гнетущее впечатление. Поползли слухи о том, что французы в самое ближайшее время обойдут их в тыла и захватят шоссе на Белосток, видевшееся теперь единственной дорогой к спасению. В этой лавине слухов было сложно отличить правду от вымысла, и поэтому штаб Строганова (сам генерал по-прежнему пребывал в полной прострации) высылал во все стороны разведывательные партии. Эта активность, в свою очередь, трактовалась солдатами, как ещё одно свидетельство безнадёжного положения, в которое попала армия по вине продавшихся «Буонапартиусу» офицеров.

В конечном итоге, когда утром 1 октября 1805 г. (под проливным дождём) был прочитан приказ о выступлении на Белосток, в войсках начался стихийный бунт. Одна часть армии начала стрелять в другую, в суматохе начался пожар, загорелись повозки, в которых везли бочки с порохом, и его взрыв довершил превращение армии в агрессивную толпу ничего не понимающих, но по-прежнему вооружённых людей. Строй распался, управление было потеряно, началось беспорядочное бегство.

В довершение всего на поляков налетели-таки настоящие гусары Дезе, издали наблюдавшие за нарастающем в стане врага хаосом и имевшие самые подробные о нём известия из допросов многочисленных пленных. Когда же французский генерал услышал оглушительные взрывы и увидел клубы дыма в центре города, он принял единственно правильное решение – атаковать, не обращая внимание на превосходство вражеских сил. Цесарские войска были разгромлены наголову одной единственной кавалерийской дивизией противника, которая, ко всему прочему, потеряла только несколько человек ранеными, по большей части в результате ожогов.

Вслед за Ломжей настала очередь Белостока – вечером 2 октября собранные там новобранцы, узнав о полном триумфе противника, без единого выстрела разбежались при первом появлении у города всё тех же гусар Дезе. Французские кавалеристы буквально валились с ног, но теперь могли себе позволить спокойный сон – отныне во всей Короне цесарских войск больше не было.

Крах и паника (продолжение)

Парадоксально, но в Киеве атмосфера оставалась, если не победной, то по крайней мере, оптимистической. Инерция уверенности в себе (и в канцлере Винницком, как в вожде) сохранялась, несмотря на поражения в Короне и гибель там нескольких армий. Сеймовые политики рассматривали сложившееся положение, как «временные неудачи» и были уверены (по крайней мере на словах), что посылка новых… и новых… и новых подкреплений в Корону позволит наконец-то разбить французов и вернуть себе оккупированную комиссарию.

Сейм с чистой совестью возложил все военные дела на плечи Винницкого и Строганова, ограничив свою роль утверждением очередных военных займов и кредитов по их представлению. Газеты печатали «почти победные» реляции и акцентировали внимание, в основном, на бесстрашии цесарских войск и огромных потерях французов. Разумеется, в Сейме имелась некоторая оппозиция, но она была раздроблена, неорганизована и не представляла никакой конкретной силы по сравнению с мощью и организацией «золотой партии». Общественное мнение (т.е. в основном столичная шляхта и буржуазия) было усыплено этой всеобщей уверенностью в том, что «всё идёт так, как должно».

Из этого благостного состояния оно было выведено событиями в регионе, достаточно далёком от истекающей кровью Короны. Дело в том, что за ходом польско-французской войны внимательно наблюдали в Швеции. И ход военных действий привёл короля Фредрика-Вальдемара II, правительство и шведских генералов к совсем другим выводам, чем самодовольный киевский Сейм. По мнению шведов поражения польского войска свидетельствовало о слабости Цесарства, неспособного противостоять серьёзному противнику. А, соответственно, для Швеции наступил удачный момент для «мести» Цесарству, пока его внимание сконцентрировано на французском Первом Консуле и только на нём.

Шведская дипломатия вступила в контакт с генералом Бонапартом – сразу после известия о битве при Аустерлице к нему был выслан специальный королевский посланник Ханс Хирта с самыми широкими полномочиями для заключения секретного наступательного союза против Цесарства. Переговоры длились недолго, Первый Консул согласился с предложениями Хирты за небольшим исключением – он категорически отказался признать права Швеции на Гданьск и Пиллау. Хирта, впрочем, был к этому готов, Фредрик-Вальдемар уполномочил его признать любые условия французов, если те согласятся признать безусловной сферой влияния Швеции Восточную Прибалтику.

Следует отметить, что шведские генералы начали подготовку к войне с Цесарством, не ожидая формального подтверждения заключения союза с Францией. В портах собственно Швеции и Финляндии начал концентрироваться флот, усиливались гарнизоны Свеаборга в Ирбенском проливе и Ниеншанца в устье Невы, войска перебрасывались морем в Эстляндию. Сказать, что польская разведка ничего не замечала, было бы преувеличением, шпионы Цесарства высылали шифрованные сообщения в Ригу и Вильно, откуда они вовремя доставлялись в Киев. Но ни Министерство Иностранных дел, ни Министерство Войны не принимало никаких мер. На редкие вопросы о цели балтийских манёвров шведский посол давал любезный ответ, что войска и флот готовятся к ожидаемому нападению англичан. Правительство просто настолько привыкло к спокойствию на северных границах Цесарства, что просто не допускало мысли, что шведы могут реально открыть военные действия.

Тем не менее, война была уже решена в Стокгольме. Дело было за малым – найти повод. Естественно, он нашёлся немедленно. В начале сентября 1805 г. в Риге произошло разбойное нападение на дом некоего проживавшего там шведского купца. Пострадавшему и его жене были нанесены телесные повреждения (сломанные руки и ноги), хотя все остались живы. Тем не менее, шведский посол при цесарском дворе (по чистой случайности как раз в день нападения в Риге проездом из Стокгольма находился шведский дипломатический курьер, срочно доставивший известие об этом происшествии в Киев) заявил протест лично канцлеру Винницкому.

Тот немедленно изъявил согласие выплатить пострадавшему шведскому подданному компенсацию, но посол не согласился с суммой, потребовав значительно большую. Канцлер не согласился, сочтя её чрезмерной, но согласился вступить по этому поводу в переписку непосредственно со шведским министром Иностранных дел. Ответ, пришедший из Стокгольма, изумил цесарское правительство: это был ультиматум, требовавший выплатить полную компенсацию (не только избитому купцу, но и «иным пострадавшим шведским подданным»), угрожая в противном случае войной. Срок ультиматума истекал 8 октября, через несколько дней. Винницкий отказался выплачивать «несправедливую» сумму. Посол в ответ потребовал паспорт.

Война началась совершенно неожиданно для польской стороны и сразу приняла угрожающий оборот. Уже того же злополучного 8 октября в Курляндии высадились шведские десанты, с ходу захватившие порты Либаву и Виндаву. Одновременно с территории Эстляндии шведская армия начала наступление на Ригу и Псков. 15 октября пала Митава, 18 октября началась осада Риги генералом Карлом-Юханом Адлеркройцем .

И только в этот момент в Киеве начали отдавать себе отчёт в масштабах катастрофы. Вначале в шок был повергнут министр войны Строганов, когда к нему одновременно пришли два одинаково мрачных известия: первое – о пленении его тяжело раненого младшего брата в Ломже (позже генерал Викентий Строганов скончался во французском плену от ран, полученных при взрыве пороха) и второе – об отсутствии каких-либо резервов для помощи осаждённым Риге и Пскову. Ни в Прибалтике, ни в Литве, ни в Новгороде, ни в Москворуссии не было ни единой полноценной дивизии, чтобы выбить из Прибалтики шведскую армию вторжения.

У министра войны хватило решимости лично доложить канцлеру о столь безнадёжном положении дел на фронтах. Винницкий был в ничуть не меньшем шоке. Он так долго успокаивал всех вокруг, что и сам почти поверил в то, что всё идёт, если и не хорошо, то по крайней мере сносно. Теперь же пелена спала с его глаз и положение дел представилось во всей своей непосредственной безнадёжности: у Цесарства, ведущего войну на два фронта, не было сил для противодействия хотя бы одному из противников. Враги могли в любой момент двинуться вглубь Цесарства, не встретив никакого сопротивления.

Крах и паника (окончание)

Монолит спокойной уверенности треснул поразительно быстро. Из кабинета канцлера начала расходиться «волна паники». Вначале Винницкий пригласил к себе маршалов обеих палат, где в его присутствии мрачный Строганов, как унивеситетский профессор водя по карте указкой, ознакомил их с реальным положеним дел. Затем ещё в тот же день маршалы встретились с вождями Золотой партии, где повторили услышанное от министра войны. Затем те пересказали услышанное своим ближайшим соратникам. Уже к вечеру 19 октября 1805 г., когда о подслушанном краем уха через замочную скважину рассказали своим знакомым секретари, жёны, дети и слуги «допущенных» послов, столица взволновалась. На следующий день, 20 октября 1805 г. было назначено чрезвычайное заседание Сейма и Сената – и каретам послов и сенаторов пришлось проталкиваться через многочисленую толпу людей, запрудившую площадь перед Сеймовым дворцом. Толпа молчала, только перешёптывалась, но атмосфера тревоги сгущалась.

Начало заседания затягивалось. Главной причиной задержки было отсуствие цесаря – регламент запрещал открытие соединённого заседания Палат без личного присутствия монарха. Станислава же между тем не было в городе, он выехал на охоту и пребывал в своём загородном дворце в Борисполе. Его ждали с минуты на минуту, посланные курьеры доносили, что его кортеж уже приближается к городу, но время шло, а цесаря всё не было. Как оказалось позже, он решил остановиться на обед в деревне Позняки, каковой занял ему несколько часов, в течение которых Сеймовый дворец, площадь перед ним и весь Киев переполнялись всё новыми и новыми слухами.

Так некоторые говорили, что на монарха совешено покушение и он убит. Некоторые, что жив, но тяжело ранен. Некоторые, в свою очередь, утверждали, что сами слышали (или слышали от верных людей), как послы в Сейме говорили о низложении цесаря и провозглашении по французскому образцу республики. Народ продолжал прибывать на площадь, атмосфера накалялась. Сквозь расступившуюся толпу через непривычно закрытые ворота Сеймового дворца (в дни, когда не было заседаний, в расположенный там парк пускали всех желающих) промаршировали два батальона Цесарской пешей гвардии при четырёх полевых орудиях и взяли под охрану входы и выходы. В толпе начала брать верх идея о совершающемся государственном перевороте и оттуда начали доноситься всё более громкие крики: «Где цесарь!», «Дайте нам канцлера!», «Пусть выйдут маршалы!» и в том же духе.

Винницкий к толпе не вышел, вышел маршал Сейма Игнатий Потоцкий и, встав на крышу кареты, через решётку призвал к спокойствию, обещая скорое прибытие «Его Милости Цесаря Станислава». Это успокоило страсти, кияне, почти готовые к бунту, снова стали ждать. К счастью, на этот раз их терпение было вознаграждено – цесарь наконец-то переправился через Днепр и прибыл в Сейм. Настороженность сразу перешла в ликование, казалось, с приездом монарха все тревоги остались позади.

Станислав между тем сам не особо знал, что ему делать. Как уже говорилось, он практически не занимался государстенными делами, все свои монаршьи обязанности сведя к присутствию на требующих его присутствия официальных церемониях. Сам же он делил свою страсть между охотничьими забавами и молодой («молодой» условно, ибо она была на 4 года старше своего венценосного мужа) женой Марией-Августой. Брак этот виделся в момент заключения (1804 г.) исключительно выгодным всем сторонам: и отцу невесты герцогу Саксонскому Фридриху-Августу, ибо кто же может быть лучшей партией для его «засидевшейся в девках» дочки, если не молодой и красивый император, и цесарскому двору и сеймовым политикам, ибо у герцога не было других детей, а значит, гипотетический сын цесаря получал бы формальные права на трон «гарантийной» Саксонии, и лично царственному жениху, ибо имелись все основания считать, что так долго ждавшая замужества принцесса постарается «наверстать» в постели с ним всё «упущенное время». Это вполне подтвердилось – уже на следующий год цесарева родила здоровую дочь Марию-Амелию и, как говорили, в постели очень старалась, чтобы та не стала единственым ребёнком Станислава. В общем, в личной жизни цесарь был счастлив, а к делам государственным относился «без энтузиазма», что устраивало как его, так и государственных мужей Цесарства Многих Народов. Другой вопрос, что все политические расчёты, сделанные в связи с его браком, стали к текущему времени уже неактуальны, даже более чем неактуальны.

Стоит отметить, что цесарь уступил текущую политику Винницкому и Потоцкому не потому, что те его каким-то образом принудили сделать так, а потому, что испытывал к ним (особенно к Потоцкому) доверие и искренне считал, что те лучше него разбираются в сложных материях государственного устройства. В Борисполе он получил письмо от Винницкого с в общем правдивым описанием сложившегося положения дел, но по-прежнему доверяя своим «менторам», был уверен, что на соединённом заседании палат те предъявят ему какой-нибудь «туз в рукаве», который позволит выправить ситуацию.

Но мудрый канцлер не оправдал надежд ни своего монарха, ни его взволнованных подданных. Его речь перед Палатами не оставляла и тени надежды. «Войско Цесарства разбито», – сказал он прямым текстом, – «и не может более продолжать борьбу».

Среди послов поднялись крики, особенно протестовали послы оппозиции. Большинством голосов потребовали немедленного доклада министра войны. Министр встал и ледяным тоном подтвердил: надежды на военный успех нет, министество видит единственный шанс на спасение Отечества в немедленном начале «негоциаций» с противником. Сразу после этого генерал Строганов попросил Сейм и Сенат принять свою отставку.

Это был шок. Тем больший, когда сразу вслед за ним в отставку подал сам канцлер. «Я стоял во главе политики, приведшей нас туда, где мы есть сейчас», – твёрдо сказал он, – «Разбитый нравственно, я не могу более ни минуты оставаться на моём посту и прошу Палаты назначить мне преемника». С балкона арбитров донеслись женские крики – особо впечатлительные дамы упали в обморок.

Маршал Потоцкий предложил первым делом избрать нового канцлера, а потом дать ему инструкции в отношении нового политического курса. Маршал Сената, наоборот, предложил вначале определиться с новым политическим курсом, а уже потом утведить новое правительство, которое бдет его проводить. Голоса прочих ораторов тонули в криках «Позор!», «Долой!», «Под Государственный Трибунал!», «Нет согласия!» и других. К ним присоединились арбитры с балкона, и мужчины и женщины. В зале воцарился хаос, Маршальская Стража (т.е. служба порядка внутри здания Сейма) не знала, что делать. Слухи об отставке «несокрушимого» Винницкого взбудоражили толпу на площади. Через ограду полетели камни, гвардейцы в ответ дали залп из ружей, пока что в воздух. Это на время остановило людей, но обстановка по-прежнему оставалась взрывоопасной.

Порядок восстановил цесарь Станислав. В ходе злополучного заседания ему стало ясно, что люди, которым он до сих пор полностью доверял, подвели его, оказались не на высоте положения и «выпустили вожжи из рук». Он, как уже подчёркивалось, не любил государственных дел и не особо в них разбирался, но к своим обязанностям «Светлейшего Пана» относился весьма серьёзно. То, что он не может просто встать и уйти или даже просто продолжать бесчинно сидеть на своём троне, махнув на всё рукой, он тоже уже понимал очень хорошо.

Вид поднявшегося с трона цесаря прекратил крики. Все взгляды устремились к Станиславу, наступила мёртвая тишина, нарушаемая только ропотом толпы за закрытыми окнами.

«Господа послы», – объявил он, – «сейчас Мы не желаем слушать обвинений в адрес кого бы то ни было. Сейчас Мы желаем услышать ваш совет, кого именно Мы должны поставить во главе правительства, чтобы не допустить гибели Нашего Цесарства». «У вас есть один час на выбор сей достойной персоны», – достал он из кармана свои золотые часы, – «и ровно через час Мы желаем, чтобы эта персона была предсталена Нам в этом зале. Если же вы, господа послы, не придёте за это время к согласию, то Мы», – повысил он голос, – «распустим сии Палаты и назначим нашего канцлера по своему выбору и разумению». «Время, господа!», – после чего цесарь молча вышел из зала заседаний к толпе на площади.

Уже стемнело и цесарю пришлось произносить свою речь перед взволнованными подданными с постамента памятника своему предку Якубу Собесскому при свете факелов. Речь была выслушана в молчании: никто не виватовал, не протестовал и не апплодировал. Подданным цесаря ничего не оставалось, кроме как принять к сведению мрачную реальность. Хотя Станислав тоже говорил исключительно о «негоциациях», старательно избегая терминов «сдача» и «капитуляция», смысл был ясен: война проиграна Цесарством вчистую и теперь его судьба зависит только от милости или немилости победителей. Люди начали молча расходиться с площади — ждать было больше нечего.

Палатам не хватило часа на выбор нового канцлера. Им понадобилось на это полтора часа — цесарь милостиво согласился выделить ещё полчаса на голосование. За полчаса до полуночи новым канцлером был избран Александр Радищев из Москворуссии, относящийся всё к той же самой Золотой партии. Протиники «золотых» так и не смогли воспользоваться кризисом в их рядах и вырвать власть из их рук. Но при сложившемся положении дел власть была, скорее, бременем, чем привилегией – ибо теперь главной задачей нового канцлера были мирные переговоры с позиции силы. С позиции силы врагов Цесарства, надо понимать.

moscow_guest пишет:

Александр Радищев из Москворуссии

РИ умер в 1802 г. Продлеваете жизнь? В политической литературе тоже отметится (просвещение надо полагать Польши и Москворуссии коснулось?).

Александр пишет:

РИ умер в 1802 г. Продлеваете жизнь? В политической литературе тоже отметится (просвещение надо полагать Польши и Москворуссии коснулось?).

Да, продлеваю.

В РИ он то ли совершил самоубийство, то ли болел после ссылки. Здесь ссылки не было, как и поводов для самоубийства. Проживёт ещё лет десять, как миленький — и с пользой для Отечества.

Негоциации

Политические потрясения в столице никак не могли изменить того непреложного факта, что у Цесарства не было в наличии войск, способных противодействовать шведскому вторжению. Вся надежда оставалась на гарнизоны осаждённых городов. В принципе, и Рига и Псков были устроенными по последнему слову тогдашней инженерной науки крепостями с системой бастионов, равелинов, теналей и прочих долгоременных укреплений, с заполненными складами боеприпасов и продовольствия. Сложность заключалась не в укреплениях, а в людях – часть гарнизона Риги, а главное – значительная часть её артиллерии, была снята с городских валов и направлена на усиление армий Костюшко и Строганова, после чего, естественно, назад возвращать было уже нечего.

Хуже того, в Риге, как в крупном портовом и торговом городе, всегда было много иностранцев и некоторые из них были шведскими шпионами, передававшими сведения об оборонительных возможностях города «своим». В рижских условиях сохранение перемещений войск в секрете было практически невозможным, да и до начала боевых действий об этом особо никто и не думал, поэтому Адлеркройц знал положение рижского гарнизона едва ли не лучше, чем его собственный комендант полковник Хенрик фон Оффенберг (проишодивший из курляндской шляхты). Швед счёл, что дефицит артиллерии в рижском гарнизоне обеспечит успех его штурма города. Расчёт полностью оправдался. 21 октября шведская атака на рижскую Цитадель (крепость, примыкавшая к укреплениям собственно города Риги с севера) увенчалась успехом. Цитадель пала. Граждане Риги, напуганные перспективой штурма непосредствнно их города, выслали к Оффенбергу депутацию с просьбой вступить в переговоры с неприятелем. Полковник же колебался, надеясь ещё на прибытие деблокирующей армии из Литвы.

Тем временем Адлеркройц не сидел сложа руки: 23 октября он пошёл на приступ городского («шведского») замка (самой северной укреплённой позиции собственно Риги) – и взял его. Теперь шведы находились уже непосредственно в границах городских укреплений, и Оффенберг, зная о малочисленности своего гарнизона и будучи под сильным моральным давлением горожан, решился сдать противнику столицу Прибалтики. Шведский генерал великодушно позволил побеждённому врагу отступить в Литву, а сам тем временем направил свои войска занимать второстепенные города и крепости Лифляндии.

Не так гладко, как в Риге, пошли дела у шведов под Псковом. Город также был сильно укреплён, но, в отличие от Риги, не был «оголён» со своего гарнизона, а также никто никуда не забирал его пушек – не по какой-то особой дальновидности, а просто потому, что тот был расположен от театра военных действий в Короне дальше и до «выдёргивания» ресурсов оттуда у Министерства Войны просто «не дошли руки». В результате этого два штурма, предпринятые шведским генералом Карлом-Хенриком фон Бистромом (уроженцем Эстляндии), закончились неудачей. Бистром был вынужден приступить к регулярной осаде города, который его комендант полковник Роман Бутвило из Литвы не собирался сдавать ни в коем случае, по крайней мере без прямого приказа из Министерства Войны, о чём он и заявил без обиняков шведскому парламентёру.

Для Министерства же продолжающаяся оборона Пскова была единственным позитивным аспектом во всём продолжающемся кошмаре. После взятия Белостока французы вторглись уже на територию Литвы, заняв Гродно. С падением Гданьска, Люблина и Львова Корона перешла под французский контроль уже целиком. На заседании правительства Радищев задал прямой вопрос новому Министру Войны Александру Нарбутту: какие меры предполагает предпринять его Министерство в случае наступления французов непосредственно на Киев? Генерал Нарбутт мог только развести руками и признать: «Нам остаётся только надеяться на Провидение». Впрочем, это было понятно новому канцлеру уже в момент вступления в должность, так что особо удивлён он не был.

Вообще Радищев был, скорее, публицистом, чем политическим деятелем. Широкую известность принесла ему изданная в начале 1790-х гг. книга «Путешествие из Киева в Москву». Там под видом путевых заметок он проводил мысль об аморальности и недопустимости института «подданства» крестьян. Такие идеи время от времени появлялись в польской печати и литературе, но его книга, написанная весьма живым языком и насыщенная многочисленными весьма эмоциональными примерами (в рассказах о станциях его «путешествия») сразу привлекла внимание образованного общества. Началась широкая полемика сторонников и противников «подданства», сделавшая имя автора известным всему Цесарству.

Радищева пригласили к сотрудничеству «Золотые страницы» («Złote strony») – киевская газета, ставшая неофициальным органом только формировавшейся тогда Золотой партии. В свою очередь, его статьи в «Страницах» привлекали газете новых подписчиков, а Золотой партии – новых сторонников. Партия, следует заметить, поначалу не обращала специального внимания на положение крестьян, так что фракция «свободы народа» («wolności ludu») или просто «людовцев» сформировалась в ней именно под влиянием публикаций Радищева, ставшим по факту их неофициальным вождём и идеологом, вторым, впрочем, больше, чем первым.

До практической реализации постулатов «людовцев», т.е.реального освобождения «сельских пахарей», было ещё далеко, так что Радищева многие упрекали в оторванном от жизни мечтательстве в ущерб реальной «органической работе» («pracy organicznej»). Тем не менее, как раз эта его репутация сыграла решающюю роль в его выборе на пост канцлера – ни одна из сеймовых фракций не видела в «мечтателе» реальной угрозы своему положению, а при дефиците времени (цесарские золоты часы тикали неумолимо) он стал устраивавшей всех компромиссной кандидатурой.

Так или иначе, в настоящий момент новый канцлер в первую должен был добиться прекращения войны и, если удастся, выторговать для Цесарства приемлемые условия мира. Времени терять было нельзя и уже на следующий день после своего избрания к шведам и французам (представитель Австрии находился при штабе Первого Консула) были направлены парламентёры с просьбой о перемирии для начала мирных переговоров. Генерал Бонапарт согласился приостановить военные действия (к этому времени его войска, заняв территорию Короны, по-любому нуждались в отдыхе), но шведы выставили поначалу предварительное условие для начала переговоров – требование сдачи Пскова. Это требование, впрочем, не было поддержано генералом Бонапартом, стремившимся как можно скорее официально закрепить результаты своих побед формальным мирным договором. Между шведским, французким и польским Министерствами Иностранных дел велась активная переписка, в результате которой уже в середине ноября 1805 г. шведы согласились на перемирие без предварительных условий. Впрочем, осаду Пскова они снять отказались, хотя и обязались не предпринимать новых штурмов до истечения срока перемирия, определённого на три месяца.

Местом для переговоров был выбран (Первым Консулом) Львов – самый восточный из захваченных им городов Цесарства. Были сформированы делегации: польскую возглавил бывший посол в Париже Александр Ходкевич, французскую – быстро выдвинувшийся в Париже советник Талейрана, грек с французского острова Корфу Жан (Иоанн) Каподистрия, шведскую – уже хорошо известный Первому Консулу советник Хирта, а австрийскую – посол Меттерних, известный ему ещё лучше. Заседания Львовской конференции начались 1 декабря 1805 г. и в теории должны были установить в Европе прочный мир. Насколько эта теория соответствует практике, должно было показать уже ближайшее будущее.

Британию-то пригласили? Или она в "блестящей изоляции" наблюдает за разгромом какого-никакого союзника на востоке Европы? Понятно, что сделать мало что можно против Наполеона с позиции военной силы, но уж в дипломатические игры британцы могут вмешаться.

Кто ж её пригласит? Поздно [del][/del] англичан приглашать при таком соотношении сил. Единственно, против кого они как-то могут помочь флотом — против шведов, но тем чётко удался «блицкриг», так что это уже махание кулаками после драки. Ну а сами англичанам ничего не остаётся, кроме «блестящей изоляции» и морской блокады Франции.

Негоциации (окончание)

Высокие договаривающиеся стороны приступили к обсуждению своих взаимных предложений. Эта напечатанная в газетах формулировка на практике означала жёсткий диктат триумвирата победителей в отношении побеждённого Цесарства. Разумеется, никто не хотел уступать ни пяди из завоёванного в последние месяцы, но были и нюансы. Как ни парадоксально, самым скромным в своих требованиях был австриец Меттерних – его единственным условием было признание австрийской принадлежности Силезии. По сравнению со всеми прочими территориальными притязаниями это была мелочь, на которую с чистой совестью можно было махнуть рукой.

Исходя из этого и понимая, что потерь избежать не удастся, Ходкевич уже в начале конференции поставил свою подпись под согласием на признание «Коронного Края Герцогства Северная Силезия» неотъемлемой частью наследственных владений императора. Это признание сблизило Австрию и Цесарство. Венский двор, хотя и был в целом доволен приращением владений императора, был весьма обеспокоен тем, что превосходство Французской Республики усилилось до невероятных масштабов, превратившись уже в прямую гегемонию Франции в масштабах всей Европы. Поэтому австрийская дипломатия отчаянно искала хоть кого-нибудь на роль «противовеса» могущественному Первому Консулу. Естественным (и единственным официальным) противником Бонапарта оставалось Соединённое Королество Великобритании и Ирландии, но открытый союз с англичанами был, разумеется, исключён на все 100% – император Франц II ни за что не стал бы вызывать гнев генерала Бонапарта, без всякого сомнения, способного бросить на колени Австрию точно так же, как он только что бросил на колени ещё вчера могущественную Польшу.

Соответственно, в отношениях с Францией интересы обеих империй совпадали – им стоило держаться вместе, ни в коем случае не провоцируя повелителя французов и не противореча ему открыто. Другой вопрос, что это было более, чем непросто – у Наполеона Бонапарта были на руках все козыри и он пользовался ими без зазрения совести направо и налево. Но австрийская дипломатическая поддержка могла оказаться нелишней при переговорах со шведами. Сам советник Ханс Хирта был подходил к международным вопросам прагматично, но его связывали инструкции короля и Министерства, требовавшие не только утвердить признание завоеваний в Курляндии и Лифляндии, но и добиться от Цесарства возвращения «исконно шведских земель Нюстадланда», т.е. Новгородской комиссарии. Именно для этого (т.е. для поддержки против чрезмерных шведских притязаний) Цесарство и нуждалось в Австрии.

Было ясно, что решающий голос в решении данного вопроса будет принадлежать Первому Консулу. Вежливый и обходительный Меттерних сумел убедить Каподистрию, что данное шведское условие только затягивает заключение столь желанного для всех всеобщего мира. Кроме того, он постоянно напоминал ему (а тот, соответственно, воспроизводил эти слова в своих депешах для Талейрана и Бонапарта), что шведский король желает за счёт французской крови и стратегического таланта Первого Консула приобести земли, которые не сумел завоевать силой своего собственного оружия. То, что шведы стремятся подчинить себе Новгород, не в силах завоевать сами по себе даже один Псков, представлялось Меттерниху просто смешным. Бонапарт, получив отчёт Каподистрии, тоже оценил австрийское чувство юмора, поэтому он написал в письме: «если шведы так желают завоевать Нюстадланд, то вполне могут сделать это и своими силами».

Завуалированный намёк оставить Швецию разбираться с Цесарством без посторонней помощи убедил Хирту потребовать новых инструкций из Стокгольма. Письмо из Министерства Иностранных дел подтверждало отказ от всей Новгородской комиссарии, но по-прежнему требовало сдачи Пскова. Узнав об этой «мелочности», Каподистрия ещё до получения ответа Бонапарта сказал Хирте: «У Шведского Королевства есть своя армия. Если она без французской помощи не может взять какую-то второразрядную крепость, то я буду советовать Его Превосходительству Первому Консулу обдумать вопрос о ценности для Французской Республики союза со Шведским Королевством». Советник написал письмо непосредственно королю – и Фредрик-Вальдемар, опасаясь разрыва с Францией, отказался и от этого требования, а главное – согласился снять осаду Пскова.

Это был крупный успех Ходкевича – но успех единственный. О возвращении каких-либо захваченных территорий речи не было. Поначалу польская делегация надеялась, что с французами удастся договориться о передаче земель Короны «в залог» до выплаты контрибуции. Это представлялось в Киеве тяжёлой, но в целом приемлемой неизбежностью. Но французская сторона требовала куда больше. Уже в процессе Львовской конференции французские войска заняли Крулевец и Пиллау – и именно их объявили «залогом до выплаты». Судьбу оккупированной Короны Каподистрия, следуя прямым инструкциям Бонапарта, отказался обсуждать вообще, потребовав признания её ни больше ни меньше, чем «союзным Французской Республике независимым государством».

По воспоминаниям свидетелей Ходкевич побледнел, прочитав это требование чёрным по белому. Грек, вручивший ему его, тоже чувствовал себя сконфуженным, понимая, какое унижение испытывает его собеседник, но был вынужден следовать полученным инструкциям и твёрдо стоять на своём. Ходкевич отвечал, что он не может подписать согласия на это «неслыханное насилие» без консультации со своим Государем. Французский представитель был сама любезность и согласился дать Цесарству время на принятие решения. В тайном послании цесарю и канцлеру польский посланник, вместе с подробным отчётом о переговорах выслал прошение о своей отставке. «Я чувствую себя опозоренным, что вообще вынужден вести переговоры об отказе от земель Короны», – писал он, – «Умоляю Светлейшего Пана избавить меня от необходимости ещё и выражать согласие с этим ужаснейшим в моей жизни требованием». Вместе с тем он настоятельно советовал принять это «похабное» условие, поскольку речь идёт уже «не столько о чести, сколько о жизни нашего горячо любимого Цесарства».

Послание из Львова было доставлено в руки канцлера и цесаря 17 января 1806 г. Ни тот, ни другой не решились взять на себя ответственность за немедленное решение и назначили на следующий день расширенное собрание Государстенного Совета. Слово «расширенное» означало, что кроме членов Совета, там должны были присутствовать маршалы обеих Палат и все без исключения министры.

Заседание началось в 10 часов утра 18 января. Оно было запланировано, как секретное, поэтому в письмах за подписью цесаря участников обязывали никому не рассказывать не только о его повестке дня, но и о самом факте его созыва. Официально это был всего лишь приём гостей в доме канцлера Радищева. Сам цесарь прибыл в дом канцлера инкогнито, в карете без гербов и с занавешенными окнами. Он же зачитал собавшимся письмо Ходкевича и предложил высказаться. Присутствующие были шокированы. Они, разумеется, ожидали, что условия мира будут тяжёлыми, но и представить себе не могли, что Франция, к которой у многих ещё теплилось чувство традиционной симпатии, потребует от них отказаться ни больше, ни меньше, как от исторического центра их державы и народа. Особенно тяжёлые чувства испытывали те члены Совета, которые сами были уроженцами Короны. Так маршал Потоцкий, получив слово, не смог ничего сказать и просто разрыдался. Некоторые из выступавших предлагали прервать переговоры, возобновить войну, собрать ополчение и, если надо, погибнуть в решающей битве. Министр войны Нарбутт и министр финансов Слодкий, однако, охладили горячие головы, сообщив, что в арсеналах не хватает оружия даже для вооружения уже формируемых регулярных полков, равно как и денег в казне явно не хватит на финансирование армии, способной противостоять французскому наступлению. Свой ушат холодной воды вылил канцлер, потребовав от присутствующих подумать о будущем государства, которого в случае ещё одной проигранной войны у него может и не быть.

Наконец, приступили к голосованию. Голосование в Государствнном Совете не было решающим, окончательное решение должен был принимать цесарь, но он, естественно, всегда учитывал совокупное мнение членов Совета. На этот раз этого «совокупного мнения» не было, подавляющее число членов Совета воздержались, не решившись взять на себя груз ответственности. Цесарь Станислав Собесский подвёл итог: «Руководствуясь высшими интересами Цесарства Нашего и народа Нашего», – произнёс он в мёртвой тишине, – «и полагаясь на веру в Господа Нашего Всемогущего, берём Мы на себя тяжкое сие бремя и повелеваем посланнику Нашему графу Ходкевичу принять все условия врагов Наших, памятуя о невозможности продолжения дальнейшей борьбы». На глазах присутствующих вступили слёзы, когда цесарь закончил: «Взываем к Господу Нашему Всемогущему, дабы не оставил край Наш и народ Наш в сием и грядущих испытаниях, за грехи Наши ниспосланных». После этой речи Станислав подписал поданные ему секретарём бумаги и вышел, не говоря ни слова.

Вечером 21 января валившийся с ног цесарский курьер доставил Ходкевичу пакет с приказом немедленно принятьпроект мирного договора. Не откладывая ни минуты, посланник направился в дом Каподистрии, где заявил о получении необходимых полномочий. Договор Цесарства Многих Народов с Французской Республикой был подписан примерно в 10 часов вечера. На следующий день Ходкевич покинул Львов в своей карете. Прибыв в Киев, он вручил свой письменый отчёт о переговорах министру Иностранных Дел вместе с прошением об отставке, после чего удалился в своё родовое поместье под Можайском, где и проживал безвыездно в дальнейшем вплоть до своей смерти в июне 1807 г.

Сейм ратифицировал мирные договоры с Австрией, Швецией и Францией 5 февраля 1806 г. по представлению министра Иностанных Дел без прений на так называемом «немом заседании», после чего по предложению маршала Потоцкого самораспустился. Потоцкий не вернулся домой на Подляшье, оставшись жить в Киеве и удалившись от политической жизни и больше не появляясь публично.

Война закончилась и наступило время похабного, постыдного и подлого мира.

Карта будет?

Александр пишет:

Карта будет?

Постараюсь при ближайшем случае.

Если б я был султан... я бы постарался и с юга чего-нибудь откусить от цесарства в союзе с французами и шведами, ну чтобы уж совсем печально стало. По крайней мере выставить корпус на границу и потребовать какую-нибудь спорную провинцию, а то турки нападут. Селим — реформатором был.

Всё произошло слишком быстро, это во-первых, и у турок в настоящее время у самих жуткий бардак на Балканах – это во-вторых.

moscow_guest пишет:

у турок в настоящее время у самих жуткий бардак на Балканах – это во-вторых.

Карагеоргий?

Именно. Раскручивается «Первое Сербское Восстание», которое само было следствием неограниченной вольницы местных пашей.

Блеск новых корон

С получением известия о заключении мира во Франции наступило всеобщее ликование. Престиж Первого Консула поднялся, можно смело сказать, до небес. Это был триумф, о котором никто никогда даже и не мечтал. Фактически Французская Республика отныне диктовала свои законы всей прочей Европе – и никто не смел ей противиться… ну а если бы вдруг посмел, то судьба строптивых поляков была у всех перед глазами.

Вот поэтому вернувшегося в Париж Наполеона Бонапарта встречали, как триумфатора. В Нотр-Дам де Пари состоялось торжественное богослужение по поводу наступившего мира. Под высокими сводами собора величественно звучало «Те Deum». После того, как в 1801 г. были подписаны условия конкордата между Святым Престолом и Французской Республикой, религия и церковь вернулись в жизнь французов и заняли привычное место, в том числе при торжественных государственных церемониях.

Вся Франция находилась в состоянии какого-то истинного опьянения. Депутации от департаментов и городов подносили Первому Консулу поздравления, все вокруг выражали самые восторженные чувства. Торжественный парад возвращавшихся из Польши полков был подобен триумфу древних римских императоров. Первому Консулу не хватало только лаврового венка над своей головой.

Но и такая мысль уже начинала приходить в голову многим. В самом деле, неужели столь великий человек может по-прежнему оставаться всего лишь одним из троих консулов, пусть даже и пожизненно? Вне всякого сомнения, он заслуживает гораздо большего, причём не только он, но и вся Франция вместе с ним! Да и вообще, разве не станет логичным теперь, после окончания Революции (хотя о ней вообще старались особо не упоминать) установить для страны «естественное» наследственное правление. В конце концов, разве провозглашение Империи не привело величия старому доброму Риму?

В принципе, нет никаких свидетельств, что это именно сам Наполеон Бонапарт решил провозгласить себя императором. Дело в том, что после того, как конец Революции и установление фактической диктатуры Первого Консула стали свершившимся фактом, понятие «Республика» стало восприниматься в некоторой степени условно. В самом деле, что общего было у Консульства с его парадными мундирами сановников, централизованной государственной властью, контролирующим всё и вся Министерством Полиции и, вообще, строгим порядком с сотрясаемой политическими кризисами и «пожирающей своих детей» радикально-якобинской Республикой Конвента и Комитета Общественного Спасения, кроме названия? Впрочем, как уже говорилось, акцентирование внимания на теме «якобинцев» режимом Консульства никоим образом не поощрялось.

Неожиданную поддержку идея «смены статуса» генерала Бонапарта получила со стороны ни кого иного, как посла Бурбонов в Париже герцога Жюля де Полиньяка . Вообще отношения между Старой и Новой Франциями были сердечны, как никогда. В Париже постоянно присутствовал королевский министр-резидент, носивший официальный статус «député général des territoires d’outre-mer» – «генеральный депутат заморских территорий», а в Монреале, соответственно, постоянно присутствовал «représentant plénipotentiaire du vieux Royaume» – «уполномоченный представитель старого Королевства». Формально эти «представители» не имели статуса «послов», но, тем не менее, выполняли все их обычные функции.

Даже больше – сближение между Королевством и Республикой шло «по восходящей». Причиной была война с Англией. Правда, войну в узком смысле вела исключительно «континентальная» Франция, а Франция «заморская» старательно сохраняла нейтралитет, не желая оказывать вооружённую помощь ни тем, ни другим. Но именно такое положение дел наилучшим образом устраивало континентальную Республику, поскольку это позволяло ей осуществлять при посредстве «королевских» судов торговлю «колониальными товарами». Англичане блокировали французские порты, не позволяя выходить в море судам под флагом Республики, но, вместе с тем, до поры до времени не препятствовали осуществлять торговлю с Республикой судам третьих стран. Первое место в числе этих «третьих стран» занимало как раз «Королевство Обеих Франций» (второе занимали САСШ), для которой торговый обмен с континентом, в особенности, разумеется, со «Старым Королевством» представлял один из важнейших источников дохода (особенно важным был экспорт сахара с успешно восстановленного после гражданской войны Сан-Доминго).

Поэтому голос герцога Полиньяка был в Париже далеко не последним. До сих пор историки спорят, кем именно первым была высказана идея, что Наполеон Бонапарт должен короноваться в качестве монарха: «депутатом» Полиньяком или министром Талейраном. Есть даже версия (правда, не подтверждённая ничем, кроме ходивших по Парижу слухов), что они выработали её совместно во время одной или нескольких из своих многочисленных встреч.

Во всяком случае, после триумфального возвращения Первого Консула из «польского похода» разговоры о провозглашении монархии перешли из разряда досужих сплетен в разряд конкретного законотворчества. Уже 8 вантоза XIV года (27 февраля 1806 г.) во время торжественного заседания Сената по поводу заключения мира было принято обращение к Первому Консулу, где, между прочими славословиями, было пожелание сделать его власть наследственной. Через некоторое время, 2 жерминаля (23 марта) подобное же предложение прозвучало из Трибуната (совещательного органа). И наконец, 18 апреля постановлением Сената было принято решение (т.н. сенатус-консульт 28 жерминаля XIV года), согласно которому предполагалось доверить власть императору, который примет титул «императора французов».

Любопытно, что Сенат при этом не настаивал на изменении названия государства, так что в случае, если бы «всё шло по плану» Наполеон Бонапарт должен был бы стать «Императором Республики». Это была некая двусмысленность, попытка совместить несовместимое: наследственную монархию и республику в одном лице. Первому Консулу (пока что он ещё назывался именно так) это не нравилось – теперь, когда он стал несомненным гегемоном и повелителем Европы, все эти оговорки и условности не имели более смысла. Генерал Бонапарт отверг даже мглистую видимость республиканского правления, как отверг он до этого осторожные предложения министра Талейрана назваться «королём». Никакой «Республики», никакого «Короля» – только «Империя» и «Император»!

Поэтому в рукописный текст уже официально принятого документа были перед его опубликованием были внесены поправки – из него были (лично Наполеоном) вычеркнуты все упоминания о «Республике». Так изначально официальный титул монарха трансформировался с «Наполеон, милостью Божьей и конституцией Республики Император французов» в «Наполеон, милостью Божьей Император французов в настоящем и будущем». Увидев этот документ в печати, некоторые сенаторы выражали своё недоумение – но очень тихо и не настаивая на своём мнении.

Не последнюю роль сыграло в этом незаметное соперничество с Людовиком XVIII, его «братом» из-за океана. Не имея возможности подчинить «заморские территории» физически, он постарался сделать это символически, признав себе высший титул и, соответственно, сделав именно себя «первым среди равных», точно так же, как делал это и сам Людовик, приняв титул «короля Обеих Франций». De-facto же между «Обеими Франциями» и «Старым Королевством» ничего принципиально не изменилось – их по-прежнему объединяли общие интересы, а их дипломаты были достаточно умны, чтобы не делать проблемы из амбиций их суверенов. Все личные письма монархов неизменно начинались с «любезный брат мой», а в заголовках старательно перечислялись все официальные титулы партнёра, невзирая на то, что некоторые из них противоречили своим собственным.

Теперь Наполеон (которого уже никто не называл «генералом Бонапартом») мог с чистой совестью приступить к подготовке своей коронации. Ну и где-то по дороге – в подтверждении своего императорского титула всенародным плебисцитом. Но в исходе этой незначительной формальности ни у кого, само собой, не было и тени сомнения.

Блеск новых корон (окончание)

Преобразование Французской Республики во Французскую Империю запустило аналогичный процесс во всех зависимых от Франции государствах, от Аппенинского полуострова до ставшей «независимой» Короны.

Во-первых, в Северной (точнее – Северо-Восточной) Италии после подписания Люневильского мира существовала Итальянская (в недавнем прошлом Цизальпинская) Республика, президентом которой считался «гражданин Бонапарт». Теперь её вице-президент герцог Франческо Мельци д’Эрил направил императору Наполеону петицию с просьбой восстановить в Италии королевскую власть. Состоявшая из итальянских депутатов от всех палат миланского парламента делегация доставила этот акт в руки Наполеона. Тот милостиво согласился с просьбой своих итальянских соотечественников и 26 апреля 1806 г. (в Италии революционный календарь был уже неактуален) короновался в Милане. 7 мая он реорганизовал местное правительство, отстранив Мельци (к удовлетворению последнего, уставшего лавировать между интересами ломбардцев и требованиями тогда ещё Первого Консула) и назначив наместником (вице-королём) Италии своего пасынка Евгения Богарне. Эта перемена была принята итальянцами, как всегда, с восторгом.

Одновременно с провозглашением Итальянского королевства была решена судьба Генуи. Её («Лигурийскую Республику» со столицей в Генуе), правда, не превратили в королевство, а просто присоединили к Франции в качестве нескольких новых департаментов.

Значительно изменилось положение германских территорий. В большинстве своём тамошнее население было настроено в отношении Франции позитивно. Аристократия, наблюдая политику Первого Консула, давно избавилась от страхов перед нашествием «якобинцев», буржуазия, глядя на положение своих французских контрагентов и просто знакомых, рассчитывала на повышение своего статуса, народ, не особенно «заморачиваясь» тонкостями политики Империи, надеялся на то, что под французским влиянием (большая часть «простых» немцев по-прежнему воспринимала «французов», как единое «якобинское» целое) они будут избавлены от феодальных повинностей.

Что же касается таких государств, как Бранденбург и Саксония, то они доказали свою преданность Наполеону делом, разгромив и прогнав войска враждебного Цесарства, причём в случае Бранденбурга – совершенно самостоятельно и без посторонней помощи. Что же касается самого вождя «героических бранденбуржцев» герцога Фридриха Понятовского, то он, ко всему прочему, и лично был самым решительным и активным «партизаном» Наполеона ещё со времени своего пребывания в Париже.

Теперь пришло его время. Уже после августовской ночи в Берлине кроме красно-белых бранденбургских в окнах и на стенах домов всё чаще появлялись и красно-бело-синие французские «триколоры». Бранденбуржцы массово демонстрировали преданность Наполеону, император мог был быть полностью уверен в их неколебимой верности. И её следовало использовать. План реорганизации немецких земель был представлен императору его министром иностранных дел. По мнению Талейрана, провозглашение «объединённого государства немцев» значительно упростило бы взаимодействие с немецкими государями и усилило бы их привязанность к Франции.

Исходя из этого 17 июня 1806 г. во потсдамском Сан-Суси представителями германских государей был подписан договор об их объединении в единое «Королевство Германия» («Königreich Germania», «Royaume de la Germanie»). Трон новой державы переходил к Фридриху Понятовскому, получившему титул «короля немцев» («König der Deutscher»). Разумеется, новое королевство создавалось под давлением французов, поскольку германские монархи отнюдь не горели желанием поступаться хотя бы частью своей власти на своих землях. Их «подкупили» согласием Франции на «округление» своих земель за счёт многочисленных «анклавов» внутри основной территории своих государств. Кроме того, некоторым из них (как ландграфу Гессенскому) был повышен статус – вплоть до «великих герцогов».

Что же касается власти «короля немцев» Фридриха I Германского (которого часто называли ещё и «Великим»), то она была чисто номинальной. Реально он правил по-прежнему только Бранденбургом. Некоторое влияние он имел в Мекленбурге и Ольденбурге, где правили его родственники, но в общегерманских делах значил не больше, чем любой другой местный монарх. Конституция Германии, дарованная ей Наполеоном во время его визита в Берлин, содержала большое количество общих фраз и не особенно конкретизировала функции государственных органов. Фактически, из общегерманских учреждений более-менее функционировал только Рейхстаг, в том смысле, что он несколько раз собирался вместе в различных городах «королевства».

Впрочем, общее недоверие Наполеона к представительным органам сказалось и здесь – Рейхстаг уже изначально, согласно конституции, не имел права законодательной инициативы, ему было разрешено только утверждать или отклонять уже готовые законопроекты, вносимые туда «королём или соединённым правительством Королевства». «Правительство Королевства» никогда не собралось вместе на всём протяжении его существования (даже не все его министры были назначены), а единственным законопроектом, внесённым королём и утверждённым Рейхстагом, был договор с Французской Империей, согласно которому «всякая сухопутная война, которую пришлось бы вести одной из договаривающихся сторон, непосредственно становилась общею для всех войной», то есть Германия обязывалась предоставить в распоряжение Наполеона все имеющиеся у неё в наличии вооружённые силы. Каковые, опять же, до начала «всякой сухопутной войны» находились в ведении не короля, а его многочисленных вполне самостоятельных «вассалов».

Но в любом случае, теперь именно король Фридрих I становился с точки зрения немцев «голосом Германии» перед императором Наполеоном, чем те были вполне довольны.

Не так доволен был император Франц. Создание «Королевства Германия» поставило его перед свершившимся фактом ликвидации «Священной Римской Империи Германской Нации», главой которой он формально являлся. Но выбора у него не было, спорить с Наполеоном было значительно более накладно, поэтому он «сделал хорошую мину при плохой игре» и отрёкся от короны СРИ, превратившись из «Франца Второго» во «Франца Первого», императора Австрии. Весёлые французские куплетисты советовали ему быть осторожным, чтобы не стать ненароком «Францем Нулевым».

И, наконец, была решена судьба захваченных польских земель. Уже через несколько дней после опубликования конституции 28 жерминаля, 20 апреля 1806 г. в Кракове собрался «сейм». Естественно, о каких бы то ни было выборах его послов не был и речи, это была смесь из бывших послов комиссариального Сейма и нескольких десятков лиц, назначенных военным губернатором «территории польской короны» генералом Мюироном по своему выбору. Собравшийся «коронный Сейм» не имел кворума, поскольку многие из послов проигнорировали приглашение французского генерала. Тот, впрочем, был к этому готов изначально – некоторых из «строптивцев» доставили в Краков под конвоем французских гусар.

Кроме того, соблюдение всех формальностей не имело значения, Наполеону было нужно не столько реальное, сколько номинальное обращение польских «нотаблей» к себе. На заседании была принята заранее подготовленная под контролем французских властей и переведённая на польский резолюция, которая провозглашала создание «Королевства Старопольского» («Królestwo Staropolskie», «Royaume de Vielle Pologne») и приглашала на трон брата Наполеона Жерома Бонапарта . До прибытия «Его Величества Иеронима Первого» власть принадлежала Регентскому Совету. Само собой, Регентский Совет существовал только номинально и даже так ни разу и не собрался в полном составе. В реальности всё контролировал Мюирон, ставший к этому времени (вместе с некоторыми другими французскими высшими военачальниками) маршалом Франции.

«Король Иероним I» прибыл в своё «старопольское королевство» в июне того же года и поселился в Вавельском замке. Замок (а не один из многочисленных городских дворцов) был выбран, исходя из соображений безопасности – за его стенами король Старопольши мог спокойно пересидеть любое возможное восстание. Пока что, впрочем, до всеобщего восстания было далеко – подданные короля Иеронима ещё не пришли в себя после столь молниеносной перемены своего положения и только начинали осваиваться в новой «наполеоновской» реальности.

Кроме того, в Кракове нашлось достаточное количество политических деятелей, решивших «поставить на французов», кто – строя на этом «сотрудничестве» стратегическую «многоходовку», сулящую выгоду всей «стране» (т.е. конкретно «Старопольше»), кто – из соображений личной и семейной выгоды.

К первым, несомненно, относились такие политические деятели, как председатель «Правящей комиссии» (первый министр) Феликс Лубенский или министр войны «Королевства Старопольского» Винцентий Красинский . К какой группе относился написавший величественную оду «Прибытие короля» в честь приезда в Краков «короля Иеронима» популярный поэт Мартин Мольский (в прошлом активный деятель Золотой партии, а также автор ничуть не менее величественной «Эпитафии Александра Благословенного» и прославлявшей канцлера Винницкого оды «Великий Кормчий»), с уверенностью ответить трудно. Сам он, во всяком случае, искренно обижался и вызывал на дуэль каждого, кто рисковал назвать его «оппортунистом» или «предателем».

В конце концов, в этом не было его вины, просто время было такое.

Другие братья — как в РИ — Жозеф в Неаполе, Луи — в Голландии, Люсьен — ? или у них будут альтернативные троны?

Самое смешное, что в Неаполе, похоже, вообще останутся Бурбоны. Раз у "французской" линии нет претензий к Наполеону, то у неаполитанской ветви тоже нет особых причин его ненавидеть. А главное, даже Мария-Каролина вместе со своим мужем Фердинандом IV не рискнут начать войну с Наполеоном, когда Австрия его поддерживает, настолько очевидна самоубийственность этого шага даже для них.

Так что Жозефу Бонапарту и Иоахиму Мюрату придётся подыскать какое-нибудь ещё королевство.

В Испании — тоже Бурбоны останутся? У них итак был союз с Францией (вяло поучаствовали в Первой Коалиции после казни Людовика XVI, быстро замирились), в 1808 г. Наполеон сам полез, для утверждения наполеонидов, здесь нет тоже прямых условий для этого (португальцев -союзников англичан правда могут выдворить в Бразилию). Вообще же судя по вашему литературному произведению — Бонапарты утвердились всерьёз и надолго. Во всяком случае грядёт Наполеон II, не призрачный Римский король, а полноценный император. Во всяком случае годы жизни вы указали как 1811-1850.

А с Папой Римским у Наполеона как отношения?

Кстати Жером Вестфальский женился на вюртембергской принцессе, которая отказалась его бросить даже после свержения Наполеона. Ну а если в данной АИ — он король Старопольский, то возможен ли его брак с представительницей польской аристократии, для укрепления связей с местной элитой, а также вероятно, чтобы вбить клин между Цесарством и Польшей (думаю, что аристократы "Старой Польши" вряд ли довольны политикой Цесарства после известных событий и будут рады подчеркнуть свою оппозиционность Киеву даже в плане матримональных связей с Французской Империей. Будет ли сам Наполеон свататься к дочерям Цесаря если они достигнут возраста (и напомните кто там из детей от саксонской принцессы есть)? Анну Павловну ему так и не дали в РИ. Думаю, что Наполеон сын будет от Марии-Луизы.

Александр пишет:

В Испании — тоже Бурбоны останутся?

Вот это очень вряд ли. Там в РИ была проблема не в Бурбонах, как таковых, а в их взаимных склоках, которыми воспользовался (на свою голову) Наполеон. Здесь будет то же самое, так что Испанской войне — быть.

Александр пишет:

А с Папой Римским у Наполеона как отношения?

Здесь всё, как в реале, нет причин для изменений.

Александр пишет:

Ну а если в данной АИ — он король Старопольский, то возможен ли его брак с представительницей польской аристократии, для укрепления связей с местной элитой, а также вероятно, чтобы вбить клин между Цесарством и Польшей (думаю, что аристократы "Старой Польши" вряд ли довольны политикой Цесарства после известных событий и будут рады подчеркнуть свою оппозиционность Киеву даже в плане матримональных связей с Французской Империей.

Да, здесь придумаю ему тотальную любофф с кем-нибудь, как Добрый Демиург. Всё равно на дальнейшие события это особо не повлияет, на ком бы он ни женился.

Александр пишет:

Думаю, что Наполеон сын будет от Марии-Луизы.

А куда он денется? Здесь и Наполеон и Франц заинтересованы во взаимном альянсе больше, чем в реале.

moscow_guest пишет:

Да, здесь придумаю ему тотальную любофф с кем-нибудь, как Добрый Демиург.

Может с Марией Валевской? Или её все же лучше приберечь для старшего брата?

Александр пишет:

Может с Марией Валевской? Или её все же лучше приберечь для старшего брата?

C ней не получится никак. В РИ она влезла в постель к его брату, будучи без ума от "Наполеона-освободителя", притом её старательно впихивали туда все её родственники, знакомые и всякие политики, надеясь через неё влиять на императора. Здесь жители АИ-Старопольши видят в своём монархе навязанного им французами чужака, а ко всему совершенно несамостоятельного, на которого влияй-не влияй, всё едино. Такая дамочка, как Мария Валевская, скорее, будет отбиваться от его гипотетических ухаживаний руками и ногами и изображать из себя добродетельную матрону и верную жену своего мужа. При условии, что король-таки обратит своё внимание именно на неё, что очень вряд ли.

Но зато для старшего брата найдутся восторженные поклонницы в Германии.

Европа по результатам Львовской конференции и Потсдамского договора (июнь 1806 г.)

А что-то типа Рейнского союза в 1806 г. в Германии будет образовано? На карте там куча мелких владений, Бранденбург, Саксония и южные княжества. В РИ Наполеону нужно было ослабление Австрии и Пруссии. А тут просто какой-нибудь Понятовский захочет удовлетворить амбиции. (?).

Александр пишет:

А что-то типа Рейнского союза в 1806 г. в Германии будет образовано?

Так ведь "Королевство Германия" — это и есть АИ-Рейнский Союз. Просто здесь Берлин, в отличие от РИ, лоялен по самое "не могу", поэтому его к нему и подключили.

Александр пишет:

А тут просто какой-нибудь Понятовский захочет удовлетворить амбиции.

Захотеть-то он захочет, но "хотеть" и "мочь" (особенно с Наполеоном в качестве единственной "крыши") — две совершенно разные вещи.