Время Волка. Новая задумка. ¶
Падает снег. Нежный, пушистый, белый. Первый снег этой зимы. Страшной зимы страшного года страшного времени. Времени перемен. Говорят, есть такое древнее китайское проклятие – «Чтобы ты жил во время перемен». Нас, наверное, прокляли в колыбели. Мы всегда живём во время перемен. Догоняем — или отстаём, чтобы потом догонять. Догонять с кровавыми пузырями на губах, рвущимся в клочья сердцем, хрипящими лёгкими. Догоняем – чтобы жить. Потому что иначе – смерть. Или — страшнее — тягучая бессмысленность существования. Зависимого, полуживотного, бесцельного… А снег всё идёт…
Внутренний двор Кремля уже весь покрылся этим ослепительно белым ковром, слепящим даже вечером. Стоящий у окна человек отдёрнул штору, и открыл окно. Бодрящий ноябрьский ветер вломился в комнату, взвихрив непослушные седые волосы ёжиком, оставив на них свою эфемерную снежную роспись, будто предупреждая – я изменчив и непостоянен, снег – хрупок и недолговечен, так помни же, человек о краткости твоей жизни, пусть даже такой важной… такой важной… такой важной – слова пульсировали в комнате, отдаваясь от стен, пола, кресел…
А и вправду ли такой важной? Не ты ли говорил, что мол, «кадры решают всё»? Неужели ТЫ не найдёшь себе преемника? Ты, властитель сотен миллионов душ, повелитель одной шестой части суши, Красный Император, неужели есть вещи, недоступные ТЕБЕ? А разве ты собрался умирать? Разве есть кто-то, способный свергнуть твою абсолютную власть? Есть ли здесь кто-то, кто может хотя бы выдержать твой взгляд? Вышинский? Лаврентий? Никита? Разве они могут? Разве есть тот, кто сможет потащить всю тяжесть Империи на одном себе? Нет, товарищ Сталин, нет здесь таких. Не родила земля ещё, а если и родила – то ты не всеведущ, и не всевидящ, Что ж, ищи. Ищи денно и нощно, ежедневно и зорко, и, главное – быстро, потому что когда придёт твой срок – поцеловать Даму-с-косой, и пойти к Ней в гости навсегда, может статься так, что не на кого будет оставить Державу. Империю, которую ты лично создавал, бессонными ночами бодрствуя над таблицами и схемами, досье и делами, вникая во все мелочи, лично разбираясь в шакальих играх, раскапывая такое, что иные, не такие небрезгливые, поморщась, захлопнули бы папку с делом, и передали тем, кто ниже – пусть сами разгребают. Но не ты – великая власть – величайшая ответственность и тягчайший груз. Если ты, конечно, человек. А не амёба, и не слизняк, наподобие Николая Бездарного. И не откровенная мразь, наподобие Лёвушки Троцкого…
— Товарищ Власик! Собирайтесь, я поеду на кладбище.
Власик. Шакал. Все они шакалы. Да, наверное, это судьба, что возле тигра кучкуются шакалы, подбирая объедки, остающиеся после могучего хищника, но, Господи православный, как же повезло этому ефрейтору… Ничтожество сумело собрать вокруг себя подлинное созвездие талантов. Не лизоблюдов, нет – талантов. Шахт, Шпеер, Геринг, Гудериан. Наверное, в этом секрет такого взлёта ещё недавно униженной, раздавленной Веймаром страны. Страны, в которой грех содомский и грех ростовщический достигли поистине небывалого размаха, страны, которая казалось, потеряла всякую надежду на будущее…
Москва горела жёлтыми тигриными глазами фонарей, вокруг которых густыми стаями хаотично носились снежинки, то вихрясь в невидимых глазу струях ветра, то вдруг падая отвесно вниз, когда ветер стихал на секунду-другую. Эта зима выдалась на удивление ранней и холодной. Уже в середине ноября ударили поистине крещенские морозы, под -25. Грустно хрустел под шинами кладбищенский снег, негромко урчал мотор, и падал снег. Сталин грузно вышел из машины, взмахом руки отослав водителя, и жестом заткнув вскинувшегося было Власика. Неродившееся возражение застыло в горле начальника охраны жёстким комом, стоило тому увидеть выражение глаз Хозяина. Такие у него были, когда ему сообщали о смерти Орджоникизде и Кирова. Такими же они были, когда он услышал весть о смерти Надежды…
Сталин уселся на краешек скамейки, прямо перед бюстом.
— Здравствуй, Наденька. А у нас снег. Такой, как ты любишь, Наденька. Пушистый, и мягкий. Помнишь, я тебе писал стихи? О снеге? Я знаю, помнишь. Ты ведь всегда всё помнишь. Вася вырос хорошим, только непослушным и взбалмошным. Совсем как я. В меня пошёл. А Светочка – вылитая ты. Взрослая уже совсем. Красавица выросла, устал женихов отгонять. Еврейчик вот какой-то сватается. Не люблю я их, знаешь ведь, очень не люблю. И до твоей с….И раньше не любил, и сейчас не люблю. Я знаю, ты не так любила Якова, но скажу, что его Галенька – чудо, а не ребёнок. Она тебе очень понравилась бы. Ей уже три года, и, представляешь, она уже умеет читать. Такая умница… Как у тебя дела, Наденька? Всё ли хорошо? Ты мне никогда не отвечаешь, Надя… Внезапно на свободу, как будто из клетки, вырвался особенно сильный порыв ветра, проскользивший по земле мощным снежным зарядом. В свисте ветра Сталину послышалось: «Жду…».
...
Светла ленинградская ночь, светла... особенно, когда идёт снег. На удивление безветренный вечер сменился волшебной, совершенно рождественской ночью, совсем как в фильмах. Нет, не тех фильмах, которые снимает современная индустрия развлечений, которую и индустрией-то назвать сложно. Нет, речь идёт о грядущих фильмах — ярких, красочных, светлых и добрых, время которых придёт позже, много позже. Спустя десятилетия, когда кино станет промышленным явлением, могущественным Молохом, равнодушно перемалывающим судьбы и надежды, а на выходе дарящем своим почитателям яркие, дистиллированно-чистые эмоции.
Жемчужно-сизое небо сыпало на засыпающий город миллионы снежинок, укрывая улицу Марата ровным, белым как бумага, ковром. По этому предательскому ковру бежал человек. Предательскому? Да, предательскому, на снегу ведь остаются замечательные следы. Кем может быть убегающий от кого-то ночью человек? Вором? Обычным прохожим, к которому привязались бродящие в округе малолетние отморозки? А может быть, шпионом? Вредителем? Точно, вредителем. Недобитым троцкистским выкормышем, отравившим воду в Невских банях, чтобы честные советские граждане умерли от жуткого зуда, появляющегося в самых неожиданных местах после помывки...
Убегающий человек был самым настоящим шпионом. Точнее, разведчиком. Только убегал он не от доблестных сотрудников НКВД, а от пресловутых малолетних отморозков. О, как он проклинал себя за дурную идею — прогуляться по старым, хорошо знакомым ему по детству местам петербуржского центра. За прошедшие двадцать с лишним лет Петербург разительно изменился. Да, убегающий человек препочитал называть Ленинград по старинке — Петербургом. Город стал хуже. Много хуже, уж слишком большое количество швали и мрази повылазило из разных щелей бывшей имперской столицы. А он помнил — и предвоенный блеск столичного града, и — балы, на которые его иногда брал отец — сотрудник германского посольства... Как много изменилось в мире с той поры. Мир тогда был понятным и нормальным. Устойчивым в самой своей глубинной сути. И даже Великая Война не изменила его. Изменили его большевики — как будто разбудив некое злобное божество, которое питалось всё более и более усиливающимся безумием мира. Принеся в жертву своему Баалу миллионы своих же собственных сограждан, они раскрутили маховик сумасшествия, который прокатился уже по всей Европе...
Мы выросли, и знаем теперь точно, что истины нам не найти в вине.
Мы на Земле стоим ногами прочно. Увы, Незнайка, мы не на Луне.