СОВСЕМ ДРУГОЙ ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД
Я забыл с чем рифмуется "жди"
Но у времени много слов
Я увидел как впереди
Точит косу старуха-любовь
Снова краски меняет страх
На плетень моих белых стен
С темной ночи и до утра
Черной женщины падает тень
Никто не придет
Никто не придет
Я накапливал звуки и сны
Называл это белый джаз
Все ушло с ее легкой руки
Черных клавиш собачий вальс
Я писал о тебе белый стих
И вмещал весь словарный запас
В танец дикий твоих чернил
То что делало слабыми нас
Никто не придет
Bi-2
Я вышел из гостиницы рано утром (жаворонковая привычка). Средиземноморский курорт взбирался на холмы и кручи, но небо сияло в утреннем солнце на недосягаемой высоте. В воздухе еще висело прохладное утро, которое через час растает в лучах солнца, но сейчас оно трогает прохладой свежей ночи, которая так много обещает в юности и так (говорят) печалит на склоне жизни, потому что так бестактно напоминает обо всем ушедшем, как песок сквозь пальцы (впрочем, мне еще далеко до этого). В гастрономе через дорогу продавался вкуснейший тонкий лаваш (один такой блин со сметаной и чаем – готовый завтрак), но гастроном оказался закрыт, а до открытия кафе при гостинице, работавшем по принципу «шведского стола» еще целый час. Я со скоростью непринужденности побрел к морю. Свернул в проулок, купил все-таки жареный миндаль в пакетике (он, обычно продается для кормления белок в горной сосновой роще, но и людям отпускают).
Начинается жаркий день июльской Антальи, но я почти не ощущаю 35 градусов в тени. Другое дело, что для этого лучше всего – свободный костюм из тончайшей бледно-бледнозеленой ткани, немного похожий на пижаму, а иногда на форму латиноамериканских военных. На другом углу проулка торговец налил мне в пластиковый стаканчик шербета.
Открылось Средиземное море. На пляжах в такую рань никого не было, кроме фотографа с заросшей густыми волосами грудью и «капитанской» фуражкой, который оставил свой инвентарь под зонтиком и шел купаться. Валялись два опрокинутых шезлонга. Лежал большой, седой от песка, забившегося в трещины, камень. А дальше колыхалось море. Сейчас – рано утром, в безветрие – его волны приобрели прозрачность и какой-то синевато-зеленовато-прозрачный оттенок. Я вернулся в город. Красные двускатные крыши частных домиков и пальмы вновь обступили меня. На часах прошло всего 18 минут (!) Черт возьми! Как убить время до завтрака?
Тогда я пошел в раухер-клуб (он – как я вчера заметил на блестящей турко- германо- и русскоязычной вывеске – открывался в восемь). На перекрестке, где я спустился в подземный переход, обильно забрызганный водой, меня окликнул, путая немецкие, русские и турецкие слова, нескладный белобрысый немецкий турист на горном велосипеде и в светлой майке с большой свастикой и портретом Германариха фон Остгейма: как пройти к воротам Адриана. Я показал (сам вчера только узнал).
В раухер-клубе жужжали вентиляторы. Девушка-турчанка кивнула мне на ценник: 1 час – 13 рублей. Дороговато. Продиктовал короткую анкету: ФИО, паспорт, номер визы, приложил указательный палец к контрольке. Платить потом. Готово. В салоне за самым дальним раухером сидела ко мне спиной светло-русая девушка. Я сел ближе всего к двери (духота уже начинала собираться в укромных местах).
Ввел присвоенный мне номер. Вышел сразу же в систему «Хочу все знать» (до меня сидел кто-то с готической клавиатурой, пришлось переключить). Новости науки: советский межпланетный спутник «Ломоносов» отправил на Землю очень качественные снимки нескольких астероидов; германские археологи раскапывают в устье Вислы поселение древних готов, в том местности, где, по сведениям Иордана, готы высадились в I веке н.э., советские археологи на юге Народной Республики Иран обнаружили скелет динозавра, обитавшего в конце Юрского периода; в этом году отмечается тридцатилетие победы над раком… Я полистал «Еженедельник», заглянул в «Историю», «Географию», «Геофизику» — отличная карта древних очертаний Европы в конце эоцена (распечатать?) Потом вошел на тинг – в столь ранний час всего 400551 гость. В разделе «Геофизика» очень жарко обсуждалась проблема остаточного вулканизма на территории современной Турции. Гость «Варда Гюналтай» (Турция, Анталья) доказывала, что недалеко от Антальи возможно пробуждение древнего вулкана, причем в самое ближайшее время. Я – «Владимир Булат» (система автоматически определила мое местонахождение – Турция, Анталья) пишу: «Интересно. Когда же это случится? Я тут захвачу до конца сезона? (смайлик иронической улыбки) Нет, извержение вулкана – одно из самых величественных зрелищ природной стихии – и может соперничать только с цунами. Немцы, говорят, хотят в эстетических целях устроить искусственное цунами в Тихом Океане. Но извержение вулкана несравнимо даже с цунами. Оно прекрасно еще и сворей (переправил на «своей) длительностью, неповоротливостью: сияющие и переливающиеся всеми оттенками теплых цветов от рубинового до ярко-розового камни прыгают в разные стороны, лава ползет с неумолимостью объективной необходимости. Право же, Турция приобретет славу нашей Камчатки». «Варда Гюналтай», видимо, немного обиделась на мою иронию, а вот остальным собеседникам это понравилось. Парень из Новокузнецка стал ей что-то доказывать с ссылками на Большой Геофизический Словарь: как обычно говорят с докучливыми малолетками. Пока я смотрел страничку экранизации обручевской «Плутонии» (снимали у нас в Сибири и в Уйгуристане), «Варда Гюналтай» уже написала мне: «Владимир, если ты находишься в Анталье, я могу тебе показать это место, где вулкан проснется». Я: «Да, я — весь внимание!» Она: «Где ты?» Я: «В раухер-клубе близ Почтампта». Она: «Я там же!» Только тут до меня дошло, что светло-светло-русая девушка в золотисто-ягуаровой маечке (или как это у девчонок называется) и черной короткой юбке, сидящая ко мне спиной за самым дальним раухером, и есть «Варда Гюналтай». А я думал, это тоже туристка. В тот же самый момент, когда я догадался об этом, девушка повернула голову и кивнула мне. Я пишу: «Так, товарищи, срочно отправляюсь в исследовательскую экспедицию, на поиски анатолийского вулканизма! Обязуюсь написать самый подробный отчет о проделанной работе». Модератор точно удалит: я ведь открытым текстом пишу, что я – турист из СССР – нашел себе девушку в Турции. Но почему она блондинка и совершенно славянского типа?
Я встал из-за раухера, по дороге к Варде оплатил 34 минуты, просиженные за ним – все равно пришлось заплатить 13 рублей, подсел в кресло рядом. У меня дыхание захватило. Прекрасно сложена. Пожала мне руку. Ей не больше, чем мне. Но почему она «Варда»? Турчанка? Или славянка? Не помню уже, что говорил я, и что говорила она, но через несколько минут (я галантно заплатил за нее 13 рублей – жестом французского аристократа, отдающего за редкостную табакерку 300000 франков; девушка-турчанка с нарумяненными щеками, которая о чем-то беседовала по-турецки с женщиной постарше, странно на меня посмотрела, но ничего не сказала) мы выходили на паперть, общую для Почтампта и Раухер-клуба, и моя левая рука покоилась на ее талии.
--Предлагаю отметить наше знакомство в каком-нибудь горном ресторанчике – я вчера видел что-то такое вот там – по направлению к канатной дороге.
Мы шли по широкому бульвару, где вечерами ездит детский поезд, и катают малышей на пони, а слева – под зонтиками их родители дегустируют хорошие вина. Я шагал плавно, все время оборачиваясь к ней, она – немного семенила своими босоножками. Я влюбился с первого взгляда. Тугая грудь под маечкой, прекрасные полные бедра, красивая ножка, волосы золотисто-пшеничного оттенка до плеч. Тонкие очки. Знак Зодиака как медальон на шее. Часики на запястье левой руки. А на склоне горы справа – темно-зеленые сосны. И солнце уже спешит на своей колеснице, осыпая весь мир своими прекрасными стрелами. Почему я не древний грек? Почему я не иду по тропинкам античного мира, обнимая прекрасную девочку с солнечными волосами? Которой я овладею – это я чувствовал почти физически, как чувствуют на языке вкус острого сыра. Ее пробор приходился на уровень моих глаз.
--Я – Владимир. Из Ленинграда. Турист. Мне девятнадцать лет. Я – студент истфака универа нашего. Неженат, не курю.
--Ну, меня, ты знаешь, зовут Варда, это значит «роза» по-турецки,--она говорила по-русски очень хорошо, но с заметным акцентом, не таким, как у нас на юге – Краснодар, Ставрополье, а каким-то другим… может, турецким.—Мне восемнадцать. Я студентка техникума, программист будущий. Даже блок свой сделала в раухер-сети – я тебе потом покажу.
Впереди замаячило огромное Чертово Колесо; надо ее покатать.
--Ты совсем не похожа на турчанку.
--У меня мама – русская, с Краснодарского края. Папа – турок. Но они давно развелись. Мама – агроном. Она познакомилась в сельхозтехникуме с папой, в Краснодаре. Я родилась уже здесь.
Она прекрасна. Широкобедрая и полногрудая крестьянка. Ленинградки – чахленькие созданья. Климат. Север. Свинцовое небо. Даже березы и сосны там не растут толком. Раскидистый чинар рядом с чахлой осинкой – вот что Варда на фоне ленинградок. И какие черти наших славянских предков понесли на север? Надо было на юг. На Балканы, к вратам Царьграда! И не было бы этих авитаминозных с неразвитой грудью и лицом цвета прокисшего молока. Какая-то патологическая тяга на север (как у капитана Гаттераса)!
Значит, я ей тоже понравился. Идем дальше.
Мы стали подниматься в гору, потом прошли мимо очень романтической беседки (наверно, здесь приятно сидеть под полуночными фонарями, держа любимую девочку на коленях), станции проката горных велосипедов, турка с верблюдом, на спине которого можно было сфотографироваться в тюрбане и халате караванщика. Вот первый горный ресторан. Турецкая народная музыка.
Мы сели за самый дальний столик – в тень от большого каштана. Ветерок шевелил мои волосы. Целая турецкая семья – папа, очень полная и темноволосая мама, двое детишек; детишки скороговоркой что-то тараторят, мама их одергивает.
--Прошу, ханым,--я продемонстрировал свои познания в титулатуре (по-моему, неудачно; как по-турецки госпожа?).
Нам принесли меню. Чудесно! Никаких очередей, как у нас. На весь наш ленинградский Юго-запад – одно жуткое кафе в торговом центре под парикмахерской. Вот что значит курорт! И прекраснобедрая Варда рядом со мной. Чувство какой-то нереальности поглотило меня. Мне казалось, что до голого локтя девушки в соседнем пластмассовом кресле миллионы световых лет, и в то же время она – часть меня. Если бы у меня сейчас спросили, как меня зовут, я бы не дал определенного ответа. Я стал космическим мальчиком (как у Заварзина). К счастью, лунная девочка была рядом. Она спросила другое:
--Ты здесь с группой?
--Нет.
--Дикарем?
--Нет.
--В стройотряде?
--Тоже нет.
Когда удивление на ее лице достигло пика, а тонкие очки дрогнули от движения бровей, я объяснил:
--Я – вообще особый случай. Мой папа – совслужащий. Ну, чиновник. Он – руководитель Управления специального строительства в Ленинграде. И он едет – точнее летит – в деловую командировку в Бушир. А на меня выписывают спецвизу, выдают спецпаспорт и закидывают в Анталью на неделю (благо тут терминал). Вообще-то это нельзя, но, как видишь, можно. А ты решила, что я разведчик?
--Нет, на разведчика ты не похож.
Справа затарахтел аттракцион.
--Что хочешь? Выбирай.
--О, я с утра ничего не ела.
--Я тоже. Что хочешь: кебаб, шашлык или каурму? О! Свинина тоже есть. А я думал, что в Турции свинину не едят.
--В принципе нет. Это для туристов.
--А спиртное?
--Ты знаешь, как турки пьют!? По черному.
Я дотронулся невзначай до ее спины, кончики пальцев ощутили ее крепкий хребет и даже косточки застежки лифчика сзади. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Черт возьми! Почему мы не учились в одной школе?
--А в плане… мммм..,--я неопределенно закатил глаза в гору.
--Потом тебе расскажу. Мне шашлык, лаваш и пиво.
--А я себе возьму каурму. Кстати, что это такое?
--Такое – в тесто завернутое – там мясо, пряности, овощи, с майонезом.
--Хм. Попробуем.
Девушка приняла заказ, а я придвинулся к Варде, взял ее правую руку и поцеловал:
--Ты мне ужасно понравилась!
--Ужасно?
--Да. Я влюбляюсь всегда за первые пять минут. Кстати, в меня обычно тоже влюбляются за первые полчаса. Так что,--я улыбнулся и опять погладил ее по спине,--следи за часами. Во всяком случае, никогда не бывало так, чтобы я с кем-нибудь дружил-дружил – и вдруг влюбились.
--Кем ты хотел быть в детстве?--неожиданно спросила она.
--Сначала офицером госбезопасности, как дед, потом – космонавтом, потом палеонтологом, а в 14 лет – хирургом, хотя для меня это нехарактерно. А какой твой любимый цвет?—я продолжил игру в неожиданные вопросы.
Неподалеку от ресторанчика крутились качели, и визжала детвора. Мы сидели, и ветер шевелил наши волосы. Странно. Вот сейчас это лето, Турция, ветер, девочка в тонких очёчках – и все это перемещается в прошлое, и скоро всего этого не будет, но сохранится в моей памяти и будет существовать, пока я жив. Надо писать путевой дневник!
--Наверное, прозрачно-зеленый. Как бутылка,--она ответила не сразу, почесав под коленкой.
--А я – синий. Темно-синий. Как небо вечером.
Проклятье! Почему я здесь всего неделю, точнее пять дней!? Турецкая народная музыка неожиданно сменилась… да, этой немецкой пивной песней о муже, который застукал жену со студентом, «а после пошоль за пивом!» Говорят, самая популярная песня в Германии – ее специально перевели обратно на немецкий и поют теперь уже с русским акцентом. А так – любимая песня Виктора Цоя.
--У тебя есть девушка?
--Нет. Я одинок, как Робинзон Крузо.
--А была?
--Да, последние полгода я убил – просто убил на одну роковую девушку из племени лесных эльфов. Беда только, что я не эльф. Я не бесполый, и у меня много желаний на сей счет.
--А я хочу уехать отсюда.
Эта мысль показалась мне кощунственной.
--Вероятно, надо прожить годы в моросящем тумане, видеть сугробы снега в конце апреля, свинцовое небо и чахлые деревца, чтобы влюбиться в эти горы, небо, море и людей, людей! Какие тут красивые люди! Я вчера хотел вообще ходить по городу и как надоедливый собкор фотографировать.
--У тебя есть фотоаппарат?
--Да.
--Сфотографируешь меня?
--Конечно. И вот тут уже хочется изменить историю нашей страны: на юг, а не «встречь солнцу» — это Иван Грозный погорячился. Почему бы Турции не войти в состав СССР? Я бы сюда переселился в один момент.
--Поменяемся?
--Тогда уже смысла нет,--я снова поцеловал ее.
--У меня есть парень. Но он в армии. Его мама нас, кстати, уже сегодня видела вместе. Будет теперь болтать…
--Однако! Вот что значит жить в городке, даже курортном…
--Ладно. Я его не люблю.
--А этот янычар сюда не заявится — проверить твой пояс верности?
--Очень даже может. Он служит всего в часе езды отсюда.
--Ладно,--я перевоплотился в начальника погранзаставы на далеком и хмуром Приамурье,--Я студент, легионер и стреляю не хуже его.
--Этого только еще не хватало. Да нет, она меня не любит, и будет только рада.
--Ну и черт с ними! Я никогда не отступал перед подобными преградами. Я ведь влюбился в тебя.
--Правда?
--Да.
--Я тебе пока не верю.
--А когда поверишь?
--Может быть, скоро.
--Самое ужасное, что пятнадцатого мне улетать. Папа возвращается из Ирана, и надо лететь назад. И я хочу впитать каждой клеткой своего тела это лето, море, небо, воздух и… тебя.
--Посмотрим.
Я снова поцеловал ее. Потом повернулся к ней в профиль:
--А меня?
Она поцеловала. Тут принесли заказ. Каурма действительно оказалась прекрасной!
Мы шли к автобусной остановке – Варда сказала, что весь день будет со мной, но ей надо на минутку заглянуть домой, а туда – это на окраине – лучше доехать из курортной зоны на турецком микроавтобусе «Гюнеш-Арба» (и нам такие поставляют). На остановке стояли две славянского типа женщины с маленьким ребенком, а у столба с расписанием курили два турка в простых рубахах и очень громко говорили по-турецки, причем распалялись с каждым словом. Через некоторое время я полюбопытствовал у Варды: о чем это они? Надо хоть немного подучить турецкий. Она отвела меня немного в сторону и сказала:
--Ругают туристов из СССР. За то, что портят местных девушек.
Это мне очень не понравилось. Когда-то еще Хрущев предлагал Исмету Иненю превратить Турцию в курортную зону, чтобы со всего СССР ездили отдыхать ежегодно миллионы трудящихся. Иненю очень оскорбился, он мечтал о Турции как о развитой индустриальной державе. И прибавил что-то о борделе, в который мы собираемся-де превратить Турцию. Нет, буржуазные предрассудки в нем еще сидели. После 73 года, конечно, ситуация изменилась.
Подошел микроавтобус. Мы уместились рядом с водителем. Здесь плата в лирах. Я долго рылся в портмоне. Мы помчались по почти наклонным улицам, петляя на особо крутых склонах. Нас обступила совсем другая архитектура – частные домики с черепичными четырехскатными крышами, закрытые дворики и раскидистые деревья – шелковицы, яблони, груши. Нигде не было видно собак, и вот это мне очень понравилось.
От остановки автобуса мы шли узкими кривыми улочками. Зной звенел в воздухе. В кровь раздавленные ягоды шелковицы отпечатались на асфальте, а кое-где и на каменной мостовой. Это была уже настоящая Турция, не ресторанная и не гостиничная. Вот сюда-то и надо водить туристов. Возле большой кучи песка (вроде, для строительных работ) Варда оставила меня подождать, а сама толкнула низкую калитку и протиснулась под виноградными лозами внутрь. Я остался ждать, заложив руки за спину.
--Русо туристо! Облико аморале!—окликнул меня сзади очень знакомый голос.
Оборачиваюсь. Это Яша Кацнельгоген. Мой сокурсник. Он, несомненно, видел, как я сюда пришел с девушкой. Поэтому я сразу же перевел разговор на другую тему.
--Семен Семеныч! Привет. Я-то понятно, а ты-то здесь что делаешь?
--Приехал с советской партийно-хозяйственной делегацией. По обмену опытом с турецкими товарищами в области курортного хозяйства,--он нарочито говорил с интонацией докладчика на среднего уровня партийной конференции.—У нас ведь Лодейное Поле курорт…
--Лодейное Поле?! А что там курортного? Я понимаю – Карельский перешеек или Репино…
--И тем не менее. Вот я в штате в качестве переводчика.
--Ах, да, ты же турецкий учил в спецшколе. Что читаешь?—я заметил небольшую в синем мягком переплете книжку у него в прозрачном портфеле.
Корман Н.В. Идеологическая борьба в условиях юденблока. Минск, 1988.
--Кстати об экзотике: у меня до сих пор лежит твоя «История Муанг-Таи». Когда придем на занятия, верну. Ну и как обмен опытом?
--Вчера вся наша партийно-правительственная (не удержался от легкой антисоветчины!) делегация нажралась до поросячьего визга. Руководителя – товарища Мурычева Павла Петровича – две девушки вели под руки в отхожее место – он самостоятельно передвигаться не мог.
--Мурычев? М-да, с такой фамилией трудно быть советским, партийным и хозяйственным руководителем. А вроде приличный человек – я его пару раз по телевизору видел.
--Моя не лучше,--самокритично заметил Яша.
--А я тут по заданию советской разведки выясняю боевые качества турецких девушек.
--Не буду мешать,--он кивнул и пошел в темную тень переулка, где сапожник точил на точильном камне свой резак.
Я остался ждать посреди палящей жары.
Вечером мы сидели на большой террасе – в самом дальнем полутемном углу, под мерцающим фонарем. Время летело, но мы беззаботно пожирали его. Позади был целый знойный день, в течение которого мы обошли пол-Антальи, были в благоухающей тиши оранжереи, в огнедышащей сутолоке восточного базара, где я не знал и не мог знать половину фруктов и сладостей – особенно поразила связка грецких орехов, облитых виноградным сиропом – получалась похожая на большого темно-красного червяка конфета, в сладостно-прохладном полуподвале книжной лавки с портретом Нязыма Хикмета и моим радостным возгласом: «А! «Королек – птичка певчая» я смотрел! Фильм у нас показывали», в томном колыхании моря, куда мы скатились с горки на пляже (домой она заходила, оказывается, чтобы одеть открытый синий с белыми цветами купальник). Вдали гремел чардашем очень дорогой ресторан, а на площади внизу завсегдатаи кофейни мирно играли в шахматы и курили длинные турецкие трубки. Я обвивал ее руками всю – от короткой черной юбки до голых плеч, на одном из которых мои пальцы нашли след оспопрививания, а моя голова почти покоилась у нее на груди. Варда что-то рассказывала мне со своим неподражаемым акцентом, как они ездили на полевые работы в госхоз, и что там-то ее – пятнадцатилетнюю лишили невинности («В обстановке, максимально приближенной к боевой»,--прибавил я; а что тут еще скажешь?) И что турки и особенно турчанки сейчас совсем не те, что пишут журналы, и пьют, и разводятся, а девчонки теряют невинность уже к 13 годам: «Так что я немного запоздала». А драки между местными в Анталье все равно бывают, но в строго отведенных для этого местах, и не дай аллах, кто из туристов заметит. Русских тут любят гораздо больше, чем немцев. Немцы – грубые животные, и все время дают понять, что они – высшая раса.
--Я сам на четверть немец,--заметил я.—На четверть поляк, на четверть украинец и на четверть литовец. Я родился в Шауляе. Это в ЛитБеле – Литовско-Белорусской ССР. Мой дед – офицер госбезопасности.
Чардаш из ресторана сменился русскоязычной песней в бургундском стиле. Вроде из какого-то фильма:
Я забыл с чем рифмуется "жди"
Но у времени много слов
Я увидел как впереди
Точет косу старуха-любовь
Снова краски меняет страх
На плетень моих белых стен
С темной ночи и до утра
Черной женщины падает тень
Никто не придет
Никто не придет
Я накапливал звуки и сны
Называл это белый джаз
Все ушло с ее легкой руки
Черных клавиш собачий вальс
Я писал о тебе белый стих
И вмещал весь словарный запас
В танец дикий твоих чернил
То что делало слабыми нас
Никто не придет…
--Поедем ко мне.
--В гостиницу?
--В Ленинград.
--То есть?
--Хочу на тебе жениться.
--Серьезно?
--Да.
Но в гостиницу наш путь пролегал через большое кафе-мороженое (умеют же турки сервис организовать! никакого сравнения с нашим кафе-мороженым на Ленинском проспекте, куда толпятся по воскресеньям многолюдные очереди, жаром прямых лучей солнца нагреты пластмассовые столики, и хочется поскорее оттуда убраться), где мы сидели под звездами и пили газированный «Байкал» с фисташками, а я гладил ее плечи и затылок.
--Вот, об этом я всегда мечтал: сидеть на некоем фантастическом юге под крупными звездами за столиком кафе и держать за руку такую милую девочку, и никуда не торопиться.
--Ты думаешь, меня выпустят в СССР?
--А почему нет? В конце концов, твоя мама – гражданка СССР. Да и я тоже. Если у нас навалом браков с немцами, то в странах народной демократии это вообще не проблема. Ну, твои ж родители переженились как-то?
--Папа учился в СССР.
Таксист подвез ко входу в кафе пару: советского морского офицера в парадной форме и миниатюрную турецкую девушку, почти девочку с длинными черными как смоль косами.
--Какая у вас прекрасная страна! Как я ненавижу север, снег, зиму, мороз, обледенелые дороги, вечную мерзлоту, гнусные характеры, выкованные таким климатом. О, вы еще не знаете, что это такое!
--Снег у нас тоже бывает…
--Да, читал в туристическом проспекте: неделю в январе.
--Нет. В центральных районах зима приличная, а на востоке – в Курдистане бывают морозы до 15.
--Кстати, что там – в Курдистане? Чего они так оборзели?
--Хотели даже отделяться. Старая болезнь. Еще при Ата-Тюрке восставали.
--Странно. У них же своя автономная область есть. В Ираке, небойсь, такого им не сделали. Курт Вальдхайм когда в Москве последний раз был, этот вопрос подымали,--я вспомнил, как нас прошлой зимой прямо с занятий отправили через речку на Невский встречать кортеж германской делегации, и мы махали германскими и советскими флажками, тщетно пытаясь разглядеть силуэт рейхсфюрера в окне БМВ.
Уже около одиннадцати, провожаемые внимательными взглядами ярких фонарей, мы дошли до гостиницы. Она показалась мне какой-то незнакомой; впрочем, это не удивительно – я не был здесь с раннего утра, а вчера тоже весь день бродил по городу и вернулся затемно. Дежурная девушка не промолвила ни слова при виде меня и моей ночной гостьи, даже когда Варда стояла у телефона-автомата и звонила домой, а сама, согнув ногу в колене, почесывала другую.
В номере я первым делом вставил в комбайн – магнитофон-радио-телевизор кассету, приобретенную этим днем на рынке, где подозрительно хорошо изъясняющийся по-русски человек (как принято говорить в милицейских сводках: «без определенных занятий») продал мне за копейки полулегальную запись Тимура Шаова (он не то, чтобы запрещен, но замалчивается, хотя я не вижу в его творчестве ничего антисоветского, эдак и Высоцкий может сойти за антисоветчика):
Я читаю "Нойес Рейх" десять раз на дню.
Всяко-разные германцы-иностранцы
Задурили, басурмане, голову мою.
Решено: иду на крайность,
Поменять пора ментальность,
заодно национальность заменю.
Всенародно заявляю, что я немец.
"Хенде хох! Цурюк! Нихт шиссен! Ауфштейн!"
Я совковой жизни скидываю бремя,
Сердце рвется в милый край — Шлезвиг-Голштейн!
Нужно что нам, злым тевтонам? — Утречком пивка!
В магазин иду, как Зигфрид за Граалем.
Да, стране необходима твердая рука.
Продавщице крикнул: "Матка!
Бистро курка, млеко, яйка!"
Тут еврейчик мне дал в зад пинка.
Ну-ка, милая, мне шнапсу наливай-ка,
Да бегом давай доспехи мне зашей!
Мне жена кричит: "Я чайка, мол, я чайка!"
"А я Зигфрид!" — отвечаю, — "Нихт ферштейн!"
Вдоль по штрассе вместе с фройляйн выйду погулять.
"Гутен морген, чуваки! Иду вот в кирху.
Нет же, в кирхе не киряют, ловят благодать.
Нам арийцам важно крайне:
Не вести себя, как швайне.
Это должен каждый бюргер понимать!"
Но! — Говорят, что немцы спят, когда напьются,
На фига тогда мне ваша Пруссия!
Если Пруссия — то место, где все прутся,
То это ж здесь, где вместе с вами прусь и я!
Вир зинд геборн дас мерхен сделать былью,
Преодолеть ди шпере унд ди вайт
Вернунфт нам дал стальные флюгельхенде,
А вместо херца — аузенбордмотор!
Я включил телевизор. Четыре канала: турецкий, курдский (здесь он очень плохо тянет), два советских – Москва и Одесса.
--Некоторые умельцы сами мастерят антенны и ловят Германию или Грецию,--пояснила Варда.
По турецкому шел какой-то исторический фильм.
--Это «Хайреддин Барбаросса» про пиратов. Я еще в детстве смотрела.
По курдскому – концерт народной музыки (совсем не артикулировалось). По Москве новости, но только уже остались зарубежные:
«…съезд писателей Великой Восточной Азии в Токио. Его Величество Император Акихито почтил своим присутствием…
Я достал из холодильника бутылку шампанского – вчера купил:
--Ради такого случая...,--и опять поцеловал ее. Мое внимание сосредоточилось на пробке бутылки шампанского и тонком стальном наморднике, который я аккуратно развинтил, и пробка красиво хлопнула, выпустив лишь небольшой белый дымок – три тысячи чертей! первая моя удачная попытка открыть бутылку шампанского.
«В Боливии не прекращаются столкновения между повстанцами и войсками проамериканского режима. Повстанцам в эти часы удалось поставить под свой контроль Санта-Крус – крупный город на востоке страны».
«Мощный торнадо обрушился на центральные районы США. Больше всего пострадали штаты Иллинойс и Миссури. В Олтоне разбушевавшаяся стихия переворачивала автомобили, срывала крыши с домов, ломала опоры телеграфных линий. Посол Германского Рейха в США Фасбиндер заявил, что поскольку федеральное правительство США не может оказать в полном объеме необходимую помощь жителям пострадавших районов, правительство Германского Рейха из гуманитарных соображений будет оказывать помощь представителям арийской расы из пострадавших штатов в индивидуальном порядке».
Когда мы пришли в себя, и наши органы чувств вновь смогли воспринимать что-либо происходящее за пределами номера, мы отчетливо услышали целый кошачий концерт под окнами гостиницы (я остановился на первом этаже). Хозяйский кот, собравший целую плойму котов, солировал, а остальные ему дружно подпевали. Это продолжалось далеко заполночь. Я в темноте добрался до холодильника, взял оттуда последние ломтики ветчины (остались от дорожных припасов) и принес Варде, которая в изнеможении раскинулась посреди полутораспальной кровати (кровати влюбленных!) и положила ногу на ногу (у нее, по ее собственному признанию, после «этого» просыпался зверский аппетит). Новый припев кошачьего концерта.
--Да. Интересно, этот номер местной самодеятельности включен в гостиничный счет?—я рассмеялся.
Я вспоминал в этот момент почему-то очертания Великих озер Северной Америки, кадры фильмов о тайге, уроки географии, когда я, стоя у большой карты на классной доске, отчеканивал одно географическое название за другим и показывал на карте, ...
А усиление наказаний — это осень 1939 и 1940. Ну а стахановцы оно конечно идеология. Только оплата им шла сдельно — по нормам, плюс везде круто пеарили что они покупают на заработанное. Так что, идеология идеологией, но кто за нее упирался бы? Потому ее и подкрепляли деньгами. 
