Недавно перечитывал И.Бабеля.
Вот хороший фрагмент отношений между рабами и хояевами.
Матюша, — говорит, — ты судьба моя или нет?
— Нет, — говорю, — и брось эти слова. Бог от нас, холуев, ушился:
судьба наша индейка, жисть наша копейка, брось эти слова, и послушай, коли
хочешь, письмо Ленина.
— Мне письмо, Никитинскому?
— Тебе, — и вынимаю я книгу приказов, раскрываю на чистом листе и
читаю, хотя сам неграмотный до глубины души. "Именем народа, — читаю, — и
для основания будущей светлой жизни, приказываю Павличенко, Матвею
Родионычу, лишать разных людей жизни согласно его усмотрению..." Вот, —
говорю, — это оно и есть, ленинское к тебе письмо...
А он мне: нет!
— Нет, — говорит, — Матюша, хоть жизнь наша на чертову сторону
схилилась и кровь в российской равноапостольной державе дешева стала, но
тебе сколько крови полагается — ты ее все равно достанешь и мои смертные
взоры забудешь, и не лучше ли будет, если я тебе половицу покажу?
— Кажи, — говорю, — может, оно лучше будет.
И опять мы с ним по комнате пошли, в винный погреб спустились, там он
кирпич один отвалил и нашел шкатулку за этим кирпичиком. В ней были
перстни, в шкатулке, ожерелья, ордена и жемчужная святыня. Он кинул ее мне
и обомлел.
— Твое, — говорит, — владей никитинской святыней и шагай прочь, Матвей,
в прикумское твое логово...
И тут я взял его за тело, за глотку, за волосы.
— С щекой-то что мне делать, — говорю, — с щекой как мне быть,
люди-братья?
И тогда он сам с себя посмеялся слишком громко и вырываться не стал.
— Шакалья совесть, — говорит и не вырывается. — Я с тобой, как с
российской империи офицером говорю, а вы, хамы, волчицу сосали... Стреляй
в меня, сукин сын...
Но я стрелять в него не стал, стрельбы я ему не должен был никак, а
только потащил наверх в залу. Там в зале Надежда Васильевна, совершенно
сумасшедшие, сидели, они с шашкой наголо, по зале прохаживались и в
зеркало гляделись. А когда я Никитинского в залу притащил, Надежда
Васильевна побежали в кресло садиться, на них бархатная корона перьями
убрана была, они в кресло бойко сели и шашкой мне на караул сделали. И
тогда я потоптал барина моего Никитинского. Я час его топтал или более
часу, и за это время я жизнь сполна узнал. Стрельбой, — я так выскажу, —
от человека только отделаться можно: стрельба — это ему помилование, а
себе гнусная легкость, стрельбой до души не дойдешь, где она у человека
есть и как она показывается. Но я, бывает, себя не жалею, я, бывает, врага
час топчу или более часу, мне желательно жизнь узнать, какая она у нас
есть...