Рассказ от Пуха

Решил вот написать альтисторический рассказ, выкладываю первую часть. Коллегам просьба высказываться, критиковать.

Июнь 183… года выдался в Воронежской губернии на редкость жарким. В душном мареве расплывались очертания почтовой станции. Проезжающие старались немедля забиться в тень, просили квасу со льда, дремали. Молодой гвардейский офицер вызывал сочувственные взгляды своей наглухо застегнутой формой. Офицер этот, Николай Александрович Григорьев, ожидал казенных лошадей, крепко отругав старика-смотрителя за задержку. Он направлялся на юг, в Кавказский корпус, получить награду и переждать нелегкое время. Причина сего была вполне обычная – дуэль. Дрались с одним камер-юнкером, а повод для дуэли был, в сущности, пустяшным, какая-то певичка, о которой теперь Николай Александрович забыл и думать. Он и не стремился к дуэли, поскольку уже раз стоял под пистолетом и храбрость свою доказал свету вполне. Да и бретерство лично ему претило. Но секунданты то ли не смогли, то ли не захотели уладить дело миром, и пришлось драться. Пуля противника прошла стороной, а вот Григорьеву не повезло – дрогнула рука и пуля угодила прямо в правую руку камер-юнкера, которую тот с пистолетом поднял, защищаясь, и оторвала два пальца. Дело получило огласку, и хоть за Николая Александровича просили, избежать опалы не удалось. Государь собирался на закладку Курской железной дороги, поэтому решил дело сразу. Чтобы не бросать тень на полк, в два дня Григорьеву было велено собраться и уехать из Петербурга. Командир полка упросил отправить проштрафившегося офицера на Линию. Дело было известное – блестящий гвардеец, со связями, принятый ласково новым Наместником, примет участие в кампании, получит орден, при удаче и Георгия даже, и через полгода с честью вернется в полк. Так он и объяснил Николаю Александровичу при прощании, но тот все равно досадовал на необходимость расстаться с блестящей и приятной столичной жизнью, отправившись в варварские и недостойные просвещенного человека края. До того Григорьев Петербург покидал редко и ненадолго, в основном в детстве, когда жил с теткой летом на мызе близь Гельсингфорса. В отличие от большинства сверстников-дворян, он никогда не жил в деревне и не представлял России за пределами Петербурга иначе как Патагонию или иной дикий край. Мать Николая Александровича умерла родами, а отец воспитанием сына совершенно не занимался, сам проживая большую часть года в рязанском имении. Александр Аристархович Григорьев был храбрый драгунский офицер. Карьера его не задалась, так как он дважды был разжалован в солдаты за дела чести. Под Иеной ему раздробило пулей бедро, и он вышел в отставку в чине полковника. С молодости Александр Аристархович увлекался философией энциклопедистов, в особенности выделяя Руссо. У Жан-Жака ему чрезвычайно импонировала идея естественной и простой жизни, почему в имении он окружил себя целым гаремом из пригожих дворовых девок. Единственного сына полковник отдал во младенчестве сестре, вдове фон Штернберг и наказал готовить к военному поприщу, единственно приличному для дворянина. Николай рос ребенком живым, склонным к проказам, чему бездетная тетка, не чающая души в племяннике, вовсе не препятствовала. Позже, в кадетах, эта шаловливость часто приводила к бедам и суровым наказаниям, да и от сверстников домашнему мальчику доставалось часто. Так что Николай Александрович постепенно замкнулся в себе и выработал привычку к холодному ироническому обращению, что уже в полку составило ему славу денди. В службе он был аккуратен, вполне предан полку, явных пороков за ним не водилось, так что карьера складывалась успешно. По смерти отца гвардии корнет Григорьев получил приличное наследство и стал недурной партией. Был он довольно высок (так что хотели отдать поначалу в драгуны), строен, а задумчивые карие глаза привлекали внимание многих девиц. Тетка уж хлопотала о выгодной партии, когда обрушилась беда двадцать шестого года и оба богатых отцовских имения были сожжены дотла, а от тысячи с лишним душ осталось менее половины. Николай Александрович, впрочем, не сильно расстроился, благо вскоре подоспел чин поручика.

Но теперь приходилось глотать дорожную пыль, лицезреть унылые пейзажи и еще более унылых людей, и утешаться единственно тем, что через полгода он будет штаб-ротмистр, а к Анне добавиться Владимир. Наскучив ожиданием, Григорьев вышел во двор, где сразу нашел глазами подлеца-смотрителя. Тот беседовал с двумя казаками в черкесках. Знающий человек мог бы сказать, что то были линейцы, но Николай Александрович к числу таковых не принадлежал. От скуки он начал рассматривать казаков. Оба были молоды, но держались уверенно и даже развязно. Первым внимание поручика привлек русоволосый здоровяк двенадцати вершков росту, с широченными плечами и ладонями. На загорелом лице выделялись ярко-синие глаза, полные губы расходились в улыбке, обнажая здоровые белые зубы, недлинная бородка курчавилась. Он стоял, широко расставив ноги, спокойный и уверенный в себе, и внимательно слушал смотрителя. Казалась, жара его совсем не донимала. Второй казак был невидный и неприятный с виду. Невысокий, хотя и широкий в плечах, с серыми, какими-то мышиными волосами, он стоял на месте, притопывая ногой и откинувши голову. Вдруг он резко повернулся и уставился прямо в глаза Григорьеву. Глаза у казака были узкие, зеленые, зло и цепко смотрели они, тонкие губы кривились. Казак смотрел так несколько секунд, потом неспешно, не опуская глаз, отдал честь. Григорьеву пришлось ответить – казак был в чине поручика, а второй, видный – подпоручика. Тут же он заметил, что хоть одежда казаков была запыленной, оружие их было богатое, в серебре.

— Григорьев! Идемте обедать! – раздалось с крыльца. Николай Александрович узнал по голосу юнкера Привалова, с которым сошелся в дороге. Он повернулся и пошел в помещение станции, спиной чувствуя взгляд неприятного казака, и досадуя от того на себя.

Сотник глазами следил за ним, пока тот не скрылся за дверью, а потом вернулся к разговору, но теперь отвечал смотрителю скупо и, казалось, ушел в себя. Распрощавшись со смотрителем, казаки вскочили в седла и поехали в степь, к лагерю.

• Чтой-то ты, Ваня, задумчив стал, аль случилось что? – мягко спросил хорунжий. Иван Кречетов, сотник Кубанского полка Кавказского линейного казачьего войска, известный на Кубани и за Кубанью как Кречет, посмотрел на друга. Федя Терехов, друг единственный, кунак, мало что брат – от него не украться, не спрятать тяжкую думу.

• Разбередил душу тот офицерик на станции, Григорьев. – Кречет сплюнул в дорожную пыль. – Григорьевыми-то и наши баре звались.

• Может, сродственник?

• Навряд, у старого пса-барина детей не было, один жил.

  Кречет замолчал. И не хотел вспоминать, а пришлось. И житье крестьянское вспомнить, и конец того житья, и дале – кровь, кровь, кровь, зарево пожаров. И Марьюшку… Сотник сжал зубы, зарычал глухо. Сейчас всяк узнал бы в нем того Кречета, которым в аблазехских да шепсугских аулах пугали по слухам детишек немирные горцы. Федя подъехал вплотную, коснулся сапога теплый бок его Гнедка, приобнял.

• Ну, Ваня, полно. Давай-ка лучше вперегонки! – задорно улыбнулся Терехов.

  Сказал он так, только чтобы друга утешить. Кречетовскую Ведьму ни Гнедок, ни получше Гнедка обогнать бы не смогли, за нее Кречету пять сотен целковых серебром сулили, а люди понимающие дали бы и больше, да только Ведьму сотник сам вскормил и выездил, слушалась его как собачка, другого и не подпустила бы к себе. Дважды пытались свести, да только первый раз получил вор копытом в грудь, умер на месте (это еще повезло ему, у Кречета легко не ушел бы), а во второй цыгане накинули уж на Ведьму аркан, да та бросилась, повалила цыгана и зубами вырвала ему кусок щеки. По этой примете отыскал его потом Кречет. Исчез цыган, как в воду канул, а у Кречета и спросить побоялись, зная нрав его бешеный.

  Поскакали взапуски, сотник Ведьму придерживал поначалу, пропустил Федьку вперед, а потом дал волю кобыле, птицей полетела та.

  Эй-гей, хорошо в степи! Хорошо дать волю доброму коню, утешить сердце молодецкое! Даль, безбрежная даль кругом, и чудиться, что можно скакать без устали до самого края мира. Купол небесный высок и светел, подними голову – утонешь в прозрачной сини, узришь воинство ангельское, веселое, подзадоривающее удалого казака. Уж и тела своего не чуешь, слившись в скачке с конем, чуя только запахи трав степных в набегающем ветре. Откинься в седле – и выбьет из седла ветер, закружит, и поплывешь ты над степью в дурманящем запахе ее, возносясь все выше и выше…

  Скакали долго, после придержали коней, поехали шагом. До лагеря уж недалече было. Вымыла скачка думы темные у сотника, очистилась душа. Федя улыбался понимающе, радовался за друга. Лагерь стоял в балке, возле родничка малого. Казаки сидели у костра, готовили кулеш. Сотника встретили по чину, встали дружно. Кречета уважали неложно, многих он и выручал. Дремавший в теньке офицер тоже поднялся, подслеповато щуря глаза, подошел. Кречет отдал честь, спросил о здоровье. Офицер этот, ротмистр Мелешко, поехал с казаками для закупки лошадей. Знакомец (у Кречета везде знакомцы были, от Трабзона до Сибири) передал, что разорившийся воронежский помещик Гришаев распродавать будет свой завод, а завод добрый, в три сотни голов, знакомец же служил у Гришаева ключником и за магарыч брался помочь в покупке. Ахтырцы, прослышав о поездке Кречета, послали с ним Мелешко, зная кречетовы умения. Кречет не возражал – с ахтырцами вместе дрались с персиянами в тридцатом. По пути заезжали на ярмарки, на заводы, но там покупок не было. Торгаши, мигом углядев офицера с казенными да экономическими суммами, пытались всучить таких коней, что смех разбирал, и пашистых, и косолапых. Будь Мелешко один – купил бы, глаз неверен был у него. Один раз чуть не укупил коня с шулятной грыжей, чудак. Кречет же, сам зная коней, еще взял с собой старика-черноморца, Нечипорука, тот нюхом чуял всякий изъян в лошади, даже и продавцы который сами не знали. А на заводе купили три десятка лошадей, да ротмистр три. Ротмистр брал четырехлеток, а Кречет – двухлеток, хотел сам воспитать и выездить по-доброму. Добрый конь на Линии – жизни цена, редко меньше. Теперь гнали табунок домой. Ротмистр оценил помогу, не чванился, был ласков. Впрочем, с переведенными после мятежа в Кавказский корпус полками дело у линейных складывалось, хотя и многие офицеры нос воротили поначалу. Да и гребенцы те же не любили пришлых, особенно кто вольными хлебопашцами сел, слово-то «мужик» у них бранное было. А сейчас ничего, попривыкли. В беде заедино постоишь, по иному глядишь.

• Мишка! Тащи живо бутыль!

  Мишка, юркий глазастый паренек, из армян, прибился к сотне еще под Анапой. Семью его вырезали тогда турки, сдуру сунулись те торговать, а башибузуки и рады. Принес бутыль из ручья, выпили. Кулеш был хорош, наварист, с дымком, с травами. Вечерело помалу, сытые казаки лежали, беседовали неспешно. После стали просить Нечипорука спеть. Голос хоть несильный у старика, а верный. На Линии полюбил Кречет протяжные, жалостливые песни украинские, их черноморцы пели. И то сказать – помотала жизнь, потерзала, отняла было без малого все – дом, семью, родных. Оставила только тело молодое, сильное, да ярость злую в душе. Кречету того поначалу и довольно было. Нечипорук завел песнь о гетмане Сагайдачном, ее Иван особо любил. Лег на спину сотник, руки за голову закинул, слушал, глядя на первые, неяркие еще звезды…

  Пригнав без потерь табунок домой, в станицу, Кречет отметился в полку и получил, по случаю мира, отпуск. Домой заехал только переночевать, а наутро собрался снова в дорогу. Хозяйства у Кречета почитай что не было. Тридцать десятин своих он сдавал вольнопоселенцам, оставив только малый виноградник да бахчу, за которыми ходил работник-балкарец, да был еще у него свой косяк лошадей. Жил сотник военной добычей, которую привозил изрядно, да еще когда и научился снова жизнь ту ценить. Так что теперь в одиночку (Федя остался в станице с семьей) отправился он к знакомому хуторянину, Игнатьичу, чей хутор стоял на Уруп-реке. Игнатьич был смолоду кантонистом, да сбежал, прибился к отряду Шила и вместе с ним воевал. А когда под Житомиром отряд Шила окружили гусары и вырезали почитай подчистую, Игнатьичу повезло, приняли за мертвого, а он отлежался, уполз и, схваченный после, сказался бродягой, пережив первые страшные дни, когда вешали всех подряд. А после, по указу, Игнатьич отправился на Линию, где и осел. В казачество он не стал записываться, был грузен для коня, сел вольным поселенцем на пятнадцати десятинах. Взял жену из местных, хозяйство завел. Подъезжали к хутору с опаской, в окрестностях шалили беселеневцы. Хутор у Игнатьича что крепость – обнесен крепким тыном (где еще и бревен столько достал!), дом снизу каменный, с дверцей малой, подпираемой изнутри камнем большим, горница деревянная. В горницу лесенка приставная ведет, в миг можно сбрость. Оконца узкие как бойницы. В доме запас пороху и пуль изрядный. Игнатьич Кречету обрадовался, сели пить чихирь. Вспомнили, как в прошлом годе впятером отбили у черкесов большую отару овец. Наезды такие были делом обычным – это у начальства то мир, то война, а у казаков да поселенцев всегда одно. И черкесы наезжают каждый год, и мы в долгу не остаемся. Только нам спервоначалу и деваться некуда было – пришли на Линию голые, у Кречета две семитки в кармане да ружьецо дрянное. Казна в первый год тоже обещала только, порохового жалованья и то не выпросишь! Только через черный труд да удаль воинскую поправились.

• Ты, Иван Петрович, не надумал ли часом к немирным съездить, свитку добыть? – хитро посмотрел хозяин, красный, пузатый, пышноусый, веселый от чихиря.

• Нет, рано. Осенью можно, да и то если похода не будет.

• А шо, ожидают поход? Та не у нас ли?

• В Дагестан, там снова размирье. Но это как наместник решит.

• Наместник… — протянул Игнатьич. – А у наказного атамана своей головы чи ни?

• Петр Семеныч недавно в атаманах, еще не поставил себя, да и поприжали его. Ермолов год как помер, а решают по-ермоловски, не смотрят.

• Ну, поглядимо ще, як навоюют без Ермолова! Хоть и крутехонек был покойник, а дело крепко знал. – Игнатьич покачал головой. – А лучше всех был Алексей Данилович Бескровный, великого ума чоловик, и о казаках заботился як батька ридный.

• Да, под Анапой я с ним дрался, оценил. Он и защищал нас, линейных, офицерам в обиду не давал, – сказал Кречет.

  В разговорах прошел весь день, а назавтра беда приспела. Игнатьич должен был ехать с соседскими хуторянами на покос (тут косили раньше), видно о том прознали черкесы и налетели, не чая встретить отпор. Соседний хутор, как позже выяснилось, вырезали подчистую, а ту осечка вышла. Прибежал малец Игнатьича: «Батько! Воры!», бабу да детишек в доме заперли, а сами схоронились во дворе. Первым через тын перемахнул молодой черкес, огляделся, свистнул остальным. Четверо черкесов с коней полезли через ограду, с одними шашками, ружья у седел оставили, первый стал отмыкать ворота. Тут и попались. Одному, старшему по виду, Игнатьич из дверей конюшни выпалил прямо в лицо, отвел стволом руку с кинжалом и прикладом пробил голову другому. Кречет схоронился за печью, выскочил с саблей в руке, заднего мягко резанул по шее, тот осел, сам схватился с двумя. Первый, оскалившись, рубанул шашкой, Кречет подставил саблю, перехватил левой, толкнул от себя и, крутанувшись, сильным взмахом отсек руку черкесу. Второй бросился бежать, птицей взлетел на тын, да тут ударил выстрел из дома, и он свалился с простреленной головой. Кречет добил раненого, вытер лезвие, отдышался. Выглянул сторожко за ворота, а там только топот угас – тот, кого черкесы с конями оставили, ускакал, да еще двух коней увел в поводу, собака. Из дома вышла чернявая смуглая Игнатьиха с ружьем в руках.

• Вишь, наловчилась, рута моя, лучше казаков многих стреляет! – горделиво засмеялся Игнатьич, обнимая жену. – Режь барана, оскоромимся, коли такое дело.

  Приглядевшись, Игнатьич опознал в ворах махоевцев, с соседними беселеневцами-то у него был уговор. Забеспокоился о соседях. К ним он послал старшего, наказав таиться. Покуда заперли ворота, стали делить добычу. Кречету хозяин отдал всех трех оставшихся коней с седлами, наказав продать и передать долю, а также три шашки да два кинжала добрых. Себе оставил седельные сумки, три кинжала и два ружья. Найденные деньги поделили поровну, у старшего так две синеньких нашлось и пригоршня серебра. Пока ждали вестей, освежевали барана, зажарили на угольях. Тут прискакали с покоса соседи, с ружьями, здесь иначе и по нужде не ходили. Сели ужинать. Кречет разговорился, обмяк. В бою и в пиру он был собран, а после боя, знал это за собой, как-то добрел. И то сказать, сколький год в войнах, привычка. Вот и сейчас сотник без злобы поглядывал на сложенные у тына и прикрытые рогожей трупы, прикидывая, как бы дать знать родным, чтоб забрали и похоронили по своему обычаю. После ужина сел точить и заглаживать клинок, щербину тот сегодня получил. Кречет шашек местных, которые носили и казаки, и армейцы многие в корпусе, недолюбливал. Кованы хорошо, украшены богато, да толку мало. Рубануть на скаку раз и умчаться, или первым ударить. А парировать трудно шашкой – не достал ты, достанут тебя. И раны не всегда тяжелы, с протягом ударить простор нужен. А саблей своей драгунской Кречет разрубал черепа до бровей, отсекал руки, как сегодня. И кинжалам здешним не верил Кречет, видны, да неудобны. Верил своему засапожнику, который сам и выточил из обломка палаша. Лезвие всего в три вершка, не сломается в ране, рукоять костяная, зашершавленная, в руке не скользит. Многие верили, что удачлив сотник Кречет, а он сдуру в бой никогда не лез, заранее все думал, готов был.

  От Игнатьича Кречет поехал в Ставрополь, сбыл коней, а после в полк вернулся. Дома переоделся, узнал про Федьку. Тот был дома, спрашивал уже, вернулся ли сотник. Кречет послал девчонку-черкеску домашнюю, попросил баню истопить. В станице лучшая была у Терехова баня, рубил сам, любовно, липу издали привез для полка и шаек. Федька был из вологодских, там без бани доброй не жизнь. На Линию сам подался – был у отца пятый, кормились с трудом. Поначалу хотел землю взять, в казачество боязно было идти, но в двадцать восьмом, когда шли бои почитай по всей Линии и горцы, устрашенные числом пришлых, стремились перебить тех сколько можно, пришлось и ему за оружие взяться. В боях под Прочным Окопом попал он в десяток Кречета, а в походе на шапсугов спас ему Кречет жизнь. Федя не благодарил, не болтун был, но запомнил и стал искать случая вернуть должок. Кречет то заметил, но всерьез не принял, Федька тогда был казак плохонький. И верно, раз в бою бросился спасать, когда насели на Кречета трое верхами, да сам был ранен. Кречет его выходил и привязался к Терехову. Не чаял уж, думал — перегорела душа, а вот полюбил. Названными братьями стали.

  Дома у хорунжего все обрадовались Кречету. Татьяна, жена, пеняла, что долго не был, забыл. Жену себе Федя нашел под стать – высокая, стройная, русоволосая, глаза как озера синие, прозрачные. Чудно, отец с матерью чернявые, да вот сказалась порода, на Дон их род с Суздальщины перебрался. Сходили в баню, вволю попарились. Умеючи и летом баня на пользу идет. Федя все поддавал и поддавал, смеялся: «Жидковат нынче парок, не впрок!», Иван крепился сколь мог, но не выдержал, сбежал, обливался водой. Вернувшись в курень, сели за стол. Нынче был Петров день, так что стол был скоромный – шти с бараниной, печеный гусь. Хозяйка выставила штоф водки, настоянной на калганце. Кречет пригубил только, пил мало, боялся сорвать зло ненароком. Зато Федя, крякнув, приложился к штофу и разом выдул едва не осьмую, его и водка не брала. Иван, наморщив нос, весело и любовно смотрел на друга. Говорили о покосе, этот год должны быть добрые сена. Федя прикупил новую косу, рвался опробовать. Засиделись затемно. Наутро Кречет отправился прямиком к станичному атаману, рассказал о поездке, дал долю добычи на обчественные дела. Атаман, суровый и крепкий старик, отечески слушал, а после, зная что сам Кречет покосом не озабочен, свою долю сеном возьмет, а надо – прикупит, упросил съездить в соседнюю станицу по делу. Кречет взял с собой другого казака, Данилу Наречного, Федю не хотел отрывать от любимого дела.

  Поехали, дело с покосами стоило уладить быстро, да заодно в гости к знакомому гребенскому казаку заглянуть, тот давно уж звал. Казак этот, Петр Гуляев, у себя в Моздокском полку натворил чего-то, о чем сам говорил глухо, а по слухам – ударил шашкой соседа, заподозрив его в ухлестывании за своей женой. Не убил, но от греха подальше перевелся временно к линейным. Знал Петр крепко кузнечное дело и по всей Кубани коваля такого было поискать. Был он темен лицом, скуласт, узкоглаз, а сила в руках и плечах – медвежья. И сам, словно медведь – приветлив, ласков, а потом разом мог озвереть. В стычке одной с аблазехами, сойдясь в рукопашной, сломал Петр шашку о дорогую кольчугу богатого уорка, тот замахнулся в ответ, да уж Петр схватил его и сжал так, что сломал ребра, хлынула у врага кровь изо рта, а как разжал руки – тот мертвым упал. Сотника Кречета Гуляев встречал по чину, с почетом – у ворот, провел к высокому крыльцу. Дом себе и на новом месте поставил Петр по гребенскому обычаю, в полбревна спилом внутрь, с узорными наличниками, с коньком резным. Дом тот служил более для праздников и приема гостей, а жили семьей в саманной сакле. Летом-то на Линии поживи в деревянной избе в жару, а в сакле прохлада. Взглянув на дом, Кречет вздохнул тихо, свою избу вспомнив. Поставил за год до разора, одни угольки да печь остались. А изба какая была! Сосновая, звонкая, веселая, высокая – в двадцать венцов! Эх, да что говорить…

  На крыльце гостей встречали гуляевские – жена, статная дородная черноглазая красавица Фекла, да трое детишек, кланялись, благодарили за приезд. Старший сын, одиннадцати годов, Макар, ходил уж с кинжалом у пояса, и старался стать к гостям боком, похвастаться. Кречет, расцеловавшись с хозяйкой, кивнул ему как взрослому, Макар от радости зарделся. Прошли в избу. Иван и Данила первым делом повернулись налево, к красному углу, где висели иконы и складни медные, перекрестились. Среди икон богаче прочих был убран черный от старости образ, которым Гуляевы дорожили пуще всего. Образ тот, по преданию, привез с собой гуляевский пращур, лихой ушкуйник новгородский, в незапамятные времена. Шалила ватага на Волге, шалила на Тереке, брали добычу. А после раз увидал с ушкуя парень девицу красоты неписанной, взял долю свою, с товарищами простился, да и женился на Тереке-реке, осел. С той поры род Гуляевых и идет. Да, велика Русь-матушка, широко расселились дети ее! Хоть переняли от местных одежду, оружие, навык лихой праздничной джигитовки, а все одно – строят бревенчатые терема для души, верят в домового да лешего, берегут прадедовские складни, с которыми те жили и помирали. Сели по лавкам за стол, стали трапезничать. Хозяева угощали знатно, а лучше всего была тройная уха, секретом которой Фекла гордилась и переняла от бабки. Хозяйка еще и прощения просила притворно, что беден-де рыбой стол, Кубань-река не Терек, уловы не те. Ели и пили неспешно, беседу вели чинную. После обеда прошли в кунацкую, и тут уж заговорили открыто. Хозяин жаловался, что пришли вести дурные из прежней его станицы. Дескать, его родной участок – заимку да покос, этим летом по небрежению потравили, а тот казак, что их наймовал, в бою с чеченами ранен, вот пригляда и нет. Работник-ногаец у него стар, жена болеет, а казаки гребенские и здоровыми мало за землей смотрят. Продавать же участок жалко, прадедово наследие, и выгоды нет. А тут в станице тоже неладно – выбрали на сходе атамана, Лепешина, казака степенного и разумного, да атаман раздела чудит, не утверждает, зуб на Лепешина у него, что-ли.

• Ты вот что скажи мне, Петр Григорьич, — проговорил Кречет, постукивая рукоятью кинжала по столу, — Что у вас сход решил по сенокосам? Уступите аль нет?

• Да жмуться казаки, Иван Петрович! – Гуляев руками развел.

• Шутка ли – покосы. Покос дорог, вдруг самим сенов не хватит порой?

• У вас в станице покосов и так хоть отбавляй, на сторону сдаете, — твердо ответил Кречет, — Армянам вот три года сдавали. А нам пришлось тот год даже коней кормить соломой с сеном наполовину, а не на треть, как надо.

• Так вы и добычу взяли тот год добрую, овсы покупали.

• Покупали овсы, самим все не вырастить, а и покупка плохая шла. Казна покупает овес не глядя, и нам так продавали. Избаловали «сковородия» торгашей. Положено в четверти шесть пудов овса, а там пять с третью разве. – Кречет раздраженно пристукнул ногой.

• Не договоримся о покосах, помоги от нас и не ждите уж.

• Да что ты, Иван Петрович! – Гуляев руки к сердцу приложил. – Сход и не против, вам только с атаманом потолковать, сговориться, не поехал еще на покос атаман.

• Ну, пошли к атаману.

  У атамана сидели до вечера, спорили до ругани, всяк на себя тянул. Наконец, сговорились, ударили по рукам. И то помогло, что Кречет зимой выручил анисимовских. Перешел покос к станице Светлой. Пока обмывали сделку, уж и ночь подступила. Переночевали у Гуляева, в горнице, а поутру Кречет домой засобирался, хоть и уговаривал Петр остаться. Не сиделось Ивану на месте, легок был на подъем. Да надо было сообщить атаману о деле и сразу резать жеребья на новом покосе. Старик обрадовался, поблагодарил, да новое дело дал. Надо было съездить к черноморцам, сговориться о возможном походе за Кубань. Кречет выехал наутро с Митяем да взял с собой еще казака одного. Иванко был с Полтавщины, мог помочь в разговоре. Кречет мову хохляцкую поминал, а говорил плохо. Среди черноморцев по-русски не все знают, даже и балачку не все. Ехали втроем берегом Кубани. Эх, хороша Кубань-река! Вроде и невелика, а привольна, берега пригожи. Крепко сели люди русские по Кубани, двинулись и за Кубань, на теплые богатые земли. Пройдут годы – садом райским станет Кубань, мирно и ладно будет идти на ней жизнь, за то и воюем, живота не щадя.

  — Прэвосходителство, не сомневайся, бери шашку! – Мастер-черкес приложил руки к сердцу, заглядывая в глаза Григорьеву. – Ай, добрая шашка, ай добрая! Стал кумыкская, любую калчугу разрубит, человека развалыт как сыр пополам! Такую шашку князь в калыме даст! У мастера Пишува лучшее оружие на всем Тереке, пусть Аллах меня проклянет, если я лгу!

  Шашка и впрямь была хороша, украшена чернью и тончайшей гравировкой. Но Григорьев уже купил себе и шашку, и кинжал, и пару черкесских пистолей, так что приценивался к оружию просто от скуки. Екатеринодар за две недели успел ему до смерти надоесть. Городишко был шумен, неопрятен, полон казаков, черкесов и прочих горцев, не всякий раз в нем можно было услышать и русскую речь. Кивнув небрежно мастеру, Григорьев вышел из лавки и неспешно двинулся по главной улице, пыльной и убогой, словно в насмешку прозванной аборигенами Красной. Николай Александрович горько жалел, что поспешил остаться в Екатеринодаре, а не отправился сразу в Пятигорск, где ныне был Наместник. Прельстил его на это Привалов, рассказавший, что вскоре ожидается очередное дело с шапсугами, в котором можно поучаствовать. Григорьев рассчитывал отличиться сразу, а после отправиться в Тифлис или на воды, где имелось хоть какое-то общество. Но шапсуги, крепко битые в двадцать восьмом и тридцатом, сидели пока тихо. Атаман Черноморского войска принял гвардии поручика сразу по приезде, но обещать ничего не мог, заверив только, что Григорьев будет прикомандирован к первой же военной экспедиции. Николай Александрович успел осмотреть крепость, арсенал, батарею, побродил на меновом дворе, съездил на охоту, поволочился слегка за сестрой здешнего полицмейстера, милой маленькой девицей в прюнелевых башмачках, а теперь страшно скучал. По приезде, купив оружие, он также справил себе черкеску с газырями, папаху и воображал себя прямо немирным горцем, желая кинуться в круговерть битвы, но постылая действительность разбила воинственные мечты. Пройдя дворами, Григорьев вернулся на квартиру, которую снимал у молчаливого толстого татарина, и крикнул слугу. Прибежал заспанный слуга не сразу, отчего получил оплеуху.

  — Ежишка, мерзавец, совсем распустился, пороть тебя надо! Неси обед, да поживее. – распорядился Николай Александрович. Слугу, по примеру многих гвардейцев, завел себе из поляков, такое было в моде. Сам поход двадцать шестого года он вспоминать не любил, отличиться не удалось. Под Краковом, в самом жарком для гвардии деле, когда пал Милорадович, а награды после просто сыпались дождем, его свалила жесточайшая инфлюэнца, так что гвардии корнет получил только Анну, даже производство в следующий чин состоялось уже в Петербурге. А слуга, Ежи Лечицкий, оказался ленив и глуп, да еще спесив, словно шляхтич. Побои и брань от дворянина, «пана», он переносил безропотно, как нечто само собой разумеющееся, но работать не желал и вообще словно не представлял себе, что может быть на свете какая-то там работа. Впрочем, был он весьма благообразен, так что Николай Александрович держал его более для виду.

  Слуга подал обед, ухитрившись залезть рукавом в тарелку, потом встал за стулом, по польскому обычаю. Григорьев отобедал, набил себе трубку (Ежишке, по горькому опыту, он это сложнейшее дело не доверял), и приготовился скучать до наступления ночи.

• Так, пан…

• Чего тебе?

• До пана было письмо.

• Какое письмо?

• Кепско памятую, от пани…

• Давай сюда, болван.

  Письмо было от Веры, московской кузины Григорьева. Зимой она приезжала в Петербург, где они очень сдружились. Вера была второй год замужем за штабс-капитаном Кудрявцевым, увлеченным, хоть и бесталанным поэтом, так что заботы о псковском имении мужа легли на ее плечи. Вначале шли рассказы о знакомых, провинциальные московские сплетни, а после — горькие жалобы. Вера писала, что глухие слухи о стеснении крепости, которые ходили по столице уже год, кажется, оборачивались правдой. И те вольности, которые получали пока казенные и государственные крестьяне, могут распространить и на помещичьих. Уже сейчас богатые ...

... мужики могли выкупаться на волю при посредничестве казны или получив щедро раздаваемое почетное гражданство, а теперь решено вроде бы давать вольную и просто состоятельным мужикам из выморочных имений. Имений же таких много, а еще почитай каждое имение состоит в опеке, что же будет? Говорят, Государь хочет сделать из крепости полной только поземельную, а это разорение. Земля в имении дурна, с земли никак не прожить, живут же оброком, который мужики Верхнего Плеса, известные плотники, приносят кто десять, кто двадцать, а кто и сто рублей. Теперь же тех, кто работает в казенном подряде, запрещено силой возвращать в деревню, а если бы не угроза отобрать у семьи надел, те и платить бы перестали. Григорьев раздраженно отложил письмо. Новой высочайшей политики он не понимал и не принимал. Как будто мало того, что озверевшая чернь на юге громила родовые гнезда, разоряла своих благодетелей. Вместо того, чтобы забрать излишние вольности и железной рукой воинских команд стиснуть мужичье, ему высочайше дают все новые послабления! Неужели правда, что южный мятеж разуверил Государя Николая Павловича в верности дворянства? Но ведь Пестель и Муравьев были исключением! Барон Фредерикс своей рукой застрелил Бестужева, когда тот пытался поднять москвичей, Милорадович не колеблясь арестовал Оболенского, и два десятка офицеров, позже повешенных, с Паскевичем на Киев шло вольнопределяющимися две тысячи дворян! Николай Александрович вскочил и стал мерять шагами комнату. Будущее виделось ему исключительно в мрачном свете. Он твердо решил, что если завтра же ничего не выйдет с рейдом, отправиться прямо в Пятигорск

Мир без декабристов?:)

Han Solo пишет:

Мир без декабристов?:)

Отнюдь, и в рассказе есть прямые указания. В Петербурге выступление подавлено, зато на юге состоялось (нет ареста Пестеля и т.п.), "славяне" при угрозе поражения привлекли крестьян и договорились с поляками. Так что полыхнуло круче, чем в реале.

Еще одна Югороссия

ВЛАДИМИР пишет:

Еще одна Югороссия

Коллега, вы начало рассказа-то прочли? Или таймлайн по Югороссии?

Прочел.

Только подозреваю, что в случае перехода гегемонии в декабристском движении к южанам, Россия как раз и развалится на Северо-Россию и Юго-Россию.

Какая "Курская железная дорога" ?!

Магомед пишет:

Какая "Курская железная дорога" ?!

Так может это мир Николая-лицеиста?

ВЛАДИМИР пишет:

Только подозреваю, что в случае перехода гегемонии в декабристском движении к южанам, Россия как раз и развалится на Северо-Россию и Юго-Россию.

С чего бы? Какой запас прочности у декабристов, что смеяться? Ну, подняли бы пару-тройку полков, взяли Киев. Поляки бы начали мятеж. Но у Империи сил для двух фронтов достаточно, что события реала доказали. Декабристы обречены, благо в Южном обществе масса противоречий.

Магомед пишет:

Какая "Курская железная дорога" ?!

А что, закладка оной представляет огромное прогрессорство? На 1832-33 год примерно? При развилке в двадцать шестом?

Han Solo пишет:

Так может это мир Николая-лицеиста?

Нет, ирначе я так бы и написал. Но идеология схожая — я с сожалением полагаю правление Николая Павловича временем потерянных для России возможностей.

Коллеги, было бы неплохо увидеть оценку литературной состовляющей — стиль, характеры, описания. Вот Магомед мог бы посоветовать что...

Пух — "закладка оной представляет огромное прогрессорство? На 1832-33 год примерно? При развилке в двадцать шестом?" — у вас царь Николай Первый ? Тогда прошу пояснения , с чего бы восстание тока на юге на него так повлияло , что он решил в прогрессоры пойти

Владимир — На юге да , они практически обречены ... На севере еще шанс кого-нить ухлопать или захватить есть , а там раздавят армией .

Насчет литературной составляющей — чего то неуловимо нехватает ... Как то у вас все сливается , блин , как бы это объяснить ... Может выложите когда дальше , прочту и попробую сказать , ок ?

Пух пишет:

Какой запас прочности у декабристов, что смеяться? Ну, подняли бы пару-тройку полков, взяли Киев. Поляки бы начали мятеж. Но у Империи сил для двух фронтов достаточно, что события реала доказали. Декабристы обречены, благо в Южном обществе масса противоречий.

Все верно, но при одном условии — легитимности Николая. А это не предопределено.

Владимир — Ну и кто под этот вопрос впрягается , окромя распропагандированного ( и то глупо , Ильич то прав был , говоря "как далеки они от народа" ) Черниговского полка и упомянутых Пухом крестянских масс ( думаю все таки весьма ограниченных ) ?!

Магомед пишет:

Тогда прошу пояснения , с чего бы восстание тока на юге на него так повлияло , что он решил в прогрессоры пойти

Не только на юге. Выступление в столице было, но в меньшем виде. На юге — в большем. Но — с одновременным выступлением поляков и последующим крупным бунтом на юге. Таким образом, в 1826-1827 гг. обьстановка критическая. Кризис, собственно и подтолкнул.

При этом я протестую против того, что решение о строительстве жд на 9-10 лет ранбше это прогрессорство. В реале на протяжении всех 30-х шли острые дискуссии по этому вопросу. Ведь европейские примеры уже были перед глазами. В реале правительство колебалось до 1842-го. Здесь -не колеблеться. Жд Москва-Курск очень выгодна, помимо того, она даст работу южной бедноте, которая не ушла на Линию. Деньги же у правительства есть — идет выкуп за деньги состоятельных государственных и (пока негласно) выморочных крестьян.

ВЛАДИМИР пишет:

Все верно, но при одном условии — легитимности Николая. А это не предопределено.

Как это? После отказа Константина — вполне юридически оформленного, Николай Павлович — законный нследник.

Магомед пишет:

и упомянутых Пухом крестянских масс ( думаю все таки весьма ограниченных ) ?!

Крестьянским массам глубоко наплевать на проблему престолонаследие. Но в прокламациях, которые раздают офицеры (начальство!) истинный император Константин обещает землю и волю...

Пух пишет:

После отказа Константина — вполне юридически оформленного

А если неоформленного?

Пух пишет:

У Жан-Жака ему чрезвычайно импонировала идея естественной и простой жизни, почему в имении он окружил себя целым гаремом из пригожих дворовых девок.

Пух пишет:

Слугу, по примеру многих гвардейцев, завел себе из поляков, такое было в моде.

Пух пишет:

слуга, Ежи Лечицкий, оказался ленив и глуп, да еще спесив, словно шляхтич. Побои и брань от дворянина, «пана», он переносил безропотно, как нечто само собой разумеющееся, но работать не желал и вообще словно не представлял себе, что может быть на свете какая-то там работа

В целом рассказ очень понравился. К чему придраться даже не знаю Единственное, что учитывая как вы "растекаетесь мыслию по древу" (что мне как раз нравится) — вряд ли впишетесь в формат рассказа. Повесть все же наверное получится.

Немного по деталям:

Пух пишет:

с переведенными после мятежа в Кавказский корпус полками дело у линейных складывалось, хотя и многие офицеры нос воротили поначалу. Да и гребенцы те же не любили пришлых, особенно кто вольными хлебопашцами сел, слово-то «мужик» у них бранное было

Пух пишет:

после, по указу, Игнатьич отправился на Линию, где и осел. В казачество он не стал записываться, был грузен для коня, сел вольным поселенцем на пятнадцати десятинах

Пух пишет:

в двадцать восьмом, когда шли бои почитай по всей Линии и горцы, устрашенные числом пришлых, стремились перебить тех сколько можно

Я так понимаю после "Малой Гражданской" на юге последовал указ в духе расширенных "вольных хлебопашцев"? И многие мятежники были переселены на Кубань и Терек?

А еще и Пух пишет:

Жд Москва-Курск очень выгодна, помимо того, она даст работу южной бедноте, которая не ушла на Линию

... заботятся о том чтобы дать работу тем кто остался на юге.

Что на мой взгляд противоречит другим моментам рассказа Пух пишет:

обрушилась беда двадцать шестого года и оба богатых отцовских имения были сожжены дотла, а от тысячи с лишним душ осталось менее половины

Пух пишет:

первые страшные дни, когда вешали всех подряд

Если у вас на юге такие потери решительно непонятно откуда взялись все эти переселенцы и рабочие? И предельно непонятно как все это терпят помещики юга которые вынесли на себе основную тяжесть борьбы с бунтовщиками Пух пишет:

на Киев шло вольнопределяющимися две тысячи дворян!

А теперь правительство фактически сманивает у них крепостных — хотя и так хозяйства на грани разоренья!

В РИ Николай "напуганный" декабристами так и не решился на реформы. Здесь после гораздо более сильного мятежа, очевидно окруженный к его концу ярыми ястребами-консерваторами вдруг начинает явно антипомещичьи реформы.

Ведь Пух пишет:

Григорьев раздраженно отложил письмо. Новой высочайшей политики он не понимал и не принимал. Как будто мало того, что озверевшая чернь на юге громила родовые гнезда, разоряла своих благодетелей. Вместо того, чтобы забрать излишние вольности и железной рукой воинских команд стиснуть мужичье, ему высочайше дают все новые послабления!

... такие голоса будут звучать на всех уровнях власти. И долго ли усидит на троне такой царь?

Так что Пух пишет:

те вольности, которые получали пока казенные и государственные крестьяне, могут распространить и на помещичьих. Уже сейчас богатые мужики могли выкупаться на волю при посредничестве казны или получив щедро раздаваемое почетное гражданство, а теперь решено вроде бы давать вольную и просто состоятельным мужикам из выморочных имений

... годится только на худлит вроде большинства МЦМ-ов. Как серьезная АИ не вытягивает на мой взгляд.

ВЛАДИМИР пишет:

А если неоформленного?

А если открыть другую тему а не флеймить про совсем иную развилку в этой?

Вообще не очень понял что хороший АИ-рассказ делает в Курилке? Переношу в "Ветвящееся время".

Den пишет:

Вообще не очень понял что хороший АИ-рассказ делает в Курилке? Переношу в "Ветвящееся время".

Спасибо за доверие!

ВЛАДИМИР пишет:

А если неоформленного?

Данная развилка в рассказе не присутствует. Более того — она невероятна. Константин ведь не идиот и понимает, что если уж отказываться, то по правилам. Он что, ХОЧЕТ тятежа? Или мечтает тихо получить в лоб табакеркой?

Den пишет:

Единственное, что учитывая как вы "растекаетесь мыслию по древу" (что мне как раз нравится) — вряд ли впишетесь в формат рассказа.

Есть такой грех — при подготовке рылся в источниках, вообще люблю детали, поэтому не могу удержаться от множества описаний. Но это именно рассказ, вторая чвсть будет примерно такой же по обьему.

Den пишет:

Я так понимаю после "Малой Гражданской" на юге последовал указ в духе расширенных "вольных хлебопашцев"? И многие мятежники были переселены на Кубань и Терек?

Верно. После войны на юге полно дезертиров и вчерашних повстанцев, а правительственные войска стоят и в Польше, не хватит. Поэтому указы о создании Кавказского линейного казачьего войска и о вольных линейных хлебопашцах тут выпущены в 1827 году. Кроме того, эта мера горячо поддержана Ермоловым — здесь он избежал подозрений, не допустив мятежа в Кавказском корпусе, а Паскевич сразу становиться Наместником в Польше.

На Линию ушли десятки тысяч, а после первых успехов народ тянется на юг.

Den пишет:

Если у вас на юге такие потери решительно непонятно откуда взялись все эти переселенцы и рабочие? И предельно непонятно как все это терпят помещики юга которые вынесли на себе основную тяжесть борьбы с бунтовщиками

Это не потери умершими, это потери беглыми. Собственно, имения Григорьевых — рязанские, там войны как таковой не было, а было активное бегство и погромы отдельных усадеб.

Помещики на юге пострадали очень сильно, они запуганы размахом борьбы и понимают, что вчерашние бунтовщики покорными крепостными уже не станут. У правительства реально два выхода — беглых в Сибирь или на Линию.

Den пишет:

А теперь правительство фактически сманивает у них крепостных — хотя и так хозяйства на грани разоренья!

Часть этих помещиков, кстати — поляки, в Малороссии и на юге владеющие изрядной земельной собственностью.

И что значит "сманивает"? Те, кто работал на земле и исполнял барщину, там и остались, на работу идет беднота, после мятежа взрывной материал. Помещики же по-прежнему получают свое, оброчное. Их барщинное хозяйство очень сильно подорвано, хоть что-то получить.

Den пишет:

В РИ Николай "напуганный" декабристами так и не решился на реформы.

Вот этот момент еще надо доказать — что восстание декабристов, вполне локальное, так уж "запугало". Скорее, правительство боялось реформы как непредсказуемой вещи — там масса бывших и нынешних военных, тяготеющих к порядку.

Далее, Александр Николаич был в молодости консерватором почище отца, однако реформы как раз провел. Назрело. И масштаб их был очень велик, в рассказе куда меньше.

Den пишет:

... такие голоса будут звучать на всех уровнях власти. И долго ли усидит на троне такой царь?

А что делать? Ждать второго восстания? Дворянство ворчит, но до бунта-то оно не дойдет. Будут меры и для дворянства. А сколько имений в опеке и выморочных? Больше половины по многим губерниям! Да правительство может половину крепостных уже сейчас на законных основаниях освободить.

Если ориентироваться исключительно на мнение дворянства, никакого освобождения не будет, ясно. Но в реале — оно было, причем полное (хотя и постепенное). Здесь — частичное, да еще обоснованное восстанием.

Den пишет:

... годится только на худлит вроде большинства МЦМ-ов. Как серьезная АИ не вытягивает на мой взгляд.

Заметьте, это частное письмо со страхами молодой помещицы, а не правительственный документ. Реально освобождения поголовно, как в реале позднее, не будет. Описанные меры затрагивают несколько процентов крепостных, причем это люди, реально являющиеся мещанами или купцами. Мера вполне разумная. Кузина получит долю и успокоиться, а освобожденные отроют наконец кубышки и займуться делом.

Пух пишет:

Отнюдь, и в рассказе есть прямые указания. В Петербурге выступление подавлено, зато на юге состоялось (нет ареста Пестеля и т.п.), "славяне" при угрозе поражения привлекли крестьян и договорились с поляками. Так что полыхнуло круче, чем в реале.

После лютых сентябрьских непогод, после слякотно-унылого октября
противу всех ожиданий пахнуло над Днепром летнее тепло, словно бы,
расщедрившись, отдал листопад [ноябрь (укр.)] застуженной земле все
бережливо припрятанное впрок братьями-месяцами. Празднично стало вокруг,
светло и несуетно; деревья замерли, боясь колыхнуться, удерживая на
полуоголенных ветвях остатки золота, уцелевшего едва ль не чудом под
шквальными порывами давешних бореев [бореи — северные ветры (устар.)].
Бойко зашагал Паскевич на юг, бодро, будто по плацу, — да и застыл у
Киева, споткнувшись: солнце, подсушив грязь, позволило инсургентам
изготовиться к долгим боям наинадежнейше, не хуже, нежели под незабвенным
Бородином. Не щадя себя, метался меж деташементами [деташемент — пехотный
отряд на позициях] губернатор, лично следя, как глубятся траншеи, как
вырастают уклоны редутов, как разворачиваются жерлами к северу орудия.
Вовремя и сикурс подошел; здешний поселянин не чета таврическому; вдосталь
на заднице отпробовал крепаччины. Дали рекрутов села. Конфузия же скопищ
кармалюкиных хоть и стоила жизни бесценной генерала Бестужева, но укрепила
тылы, высвободив обстрелянные в битвах полки для трудного боя с войском
узурпатора питерского.
И обвила змеею алмаз днепровский фортификация первоклассная, такая, что
в лоб не взять и Бонапартию самому, встань из безвестной могилы своей
неистовый корсиканец. Обойти ж стороной такоже никак не мыслимо: кто
наступает, оставив за спиною мало не сорок тысяч супротивного воинства?
Подкопились войска, притихли.
И — грянуло!
Дал баталию у ворот Киева Ивану Паскевичу недавний князь, а ныне
гражданин Республики Российской Сергей Григорьевич Волконский...

Лев Вершинин. "Первый год республики"

Писатель Лев Вершинин на занятиях секции Айкидо.

Классика жанра.

Вы бы, Пух, хоть ссылочку дали, по чьим стопам идете...

Артем

Простите, тут все-таки не тот случай. Нет Российской республики.

Артем пишет:

Вы бы, Пух, хоть ссылочку дали, по чьим стопам идете...

Коллега таки сам Лев Вершинин не очень на Эйдельмана и Экштута ссылался

Пух пишет:

при подготовке рылся в источниках, вообще люблю детали, поэтому не могу удержаться от множества описаний. Но это именно рассказ, вторая чвсть будет примерно такой же по обьему

Мне лично детализация нравится. Но я вообще фанат тщательно прописанных АИ с мелкими "вкусными" деталями (например "тоска по крыжовнику" в моей Югороссии). Но на мой взгляд если выложена уже половина произведения, то будет или очень простой банальный сюжет или скомканая концовка. Лучше все же увеличить формат...

Пух пишет:

эта мера горячо поддержана Ермоловым — здесь он избежал подозрений, не допустив мятежа в Кавказском корпусе

А кстати с чего это? Связи Ермолова с декабристами таки были... Что это он здесь себя ведет так безукоризненно?

Пух пишет:

Паскевич сразу становиться Наместником в Польше

Что с Константином?

Пух пишет:

Это не потери умершими, это потери беглыми

? Куда они бегут? На дворе чай 19-й век, не 16-й...

Пух пишет:

Часть этих помещиков, кстати — поляки, в Малороссии и на юге владеющие изрядной земельной собственностью

С поляками понятно, но что к востоку от Днепра? В рязанских тех же и курских поместьях?

Пух пишет:

И что значит "сманивает"?

На Линию. Ведь Пух пишет:

На Линию ушли десятки тысяч, а после первых успехов народ тянется на юг

... и наверняка это не только беднота.

Пух пишет:

Вот этот момент еще надо доказать — что восстание декабристов, вполне локальное, так уж "запугало"

Ну я думаю, что мы друг друга поняли. Иначе эту "запуганность" не закавычивали бы

Пух пишет:

Скорее, правительство боялось реформы как непредсказуемой вещи — там масса бывших и нынешних военных, тяготеющих к порядку.

Вот именно. А в данной АИ их еще больше.

Пух пишет:

И масштаб их был очень велик, в рассказе куда меньше

В рассказе они на 30 лет раньше...

Пух пишет:

А сколько имений в опеке и выморочных? Больше половины по многим губерниям! Да правительство может половину крепостных уже сейчас на законных основаниях освободить.

Так было и в РИ. И к освобождению отнюдь не привело.

Пух пишет:

А что делать?

Закручивать гайки. Разин, Булавин, Пугачев — после какого из этих восстаний правительство шло на смягчение, на "метод пряника"? У вас некое прогрессорство на мой взгляд.

Артем пишет:

Вы бы, Пух, хоть ссылочку дали, по чьим стопам идете...

Извините, Артем, но "по стопам" — будет говорить неправильно. Естественно, "Первый год Республики", я читал. Но в рассказе южный мятеж — это только эпизод, важнее польское и крестьянское восстания. К тому же сами декабристы меня не интересуют. Ни Кречет, ни Григорьев к ним отношения прямого не имели.

Den пишет:

А кстати с чего это? Связи Ермолова с декабристами таки были... Что это он здесь себя ведет так безукоризненно?

Связи с офицерами, входившими, как оказалось, в тайные общества. Сам Ермолов, насколько можно судить, этим идеям не сочувствовал. История с присяжными листами — это следствие бардака и плохих коммуникаций, не более.

Ведет безукоризненно... А как ему себя вести? Поддержать поляков, что-ли? Выполнял свой долг, как и в реале. Но в реале подозрительность была выше, а тут ниже — полыхнуло, точки над и были расставлены. И потом, кем Ермолова заменить, даже если не полное доверие? Паскевич-то занят.

Den пишет:

Что с Константином?

Уезжает в Европу, в Петербурге бывает наездами, где ведет шикарную жизнь, благодаря Бога, что издавил от ужасов правления и проклиная вероломных поляков.

Den пишет:

? Куда они бегут? На дворе чай 19-й век, не 16-й...

Бегут на юг прежде всего. Вы учитывайте — усадьбы, присутствия во множестве сожжены. Докажи, что это беглый. Да и ловить всех подряд себе дороже. Еще раз обращаю внимание, что случай Григорьевых нетипичен, полковник достал мужичков, отсюда и такой процент беглых.

Den пишет:

С поляками понятно, но что к востоку от Днепра? В рязанских тех же и курских поместьях?

Курск, как я понимаю, бунтом задело. Впрочем, к описанному времени все поуспокоилось.

Den пишет:

... и наверняка это не только беднота.

Наверняка. Но попробовавшего крови, подержавшего оружие, накопившего злость бунтовщика как вернуть в крепостные? Да он при первом случае пустит барину красного петуха и сбежит. Вот и Кречет в рассказе не вернулся к крестьянскому труду на своем казачьем наделе, он уже человек другой.

И потом, практика принятия неявных беглых в КЛКВ была в реале. На это в 30-х попросту закрывали глаза. А что делать? В КЛКВ писали и горцев из более-менее лояльных, и татар, и черт-те кого еще, людей не хватало катастрофически.

Den пишет:

Вот именно. А в данной АИ их еще больше.

Как раз нет. Смотрите — в реале правительство слишком ответственно подошло к задаче. Речь шла о полной отмене крепостной зависимости. И тут действительно никто толком не знал, как быть. До реформ Киселева не понятно было, как устроить крестьян и могут ли они вообще устроиться.

А здесь частичное освобождение во-многом случилось де-факто. Ну не загнать так просто повстанцев назад, не стоит дело того!

Den пишет:

В рассказе они на 30 лет раньше...

Так ведь никто не говорит, что это отмена КП. Нет, в реале освобождение всех крестьян с землей, а тут — малой части без земли. То есть освобождаются те, кто реально является купцами, мастерами, но прячет деньги. Эта мера позволит оживить экономику, города. Правительство выступает посредником, не насильником. А дворяне, к слову, во многом напуганы мятежом.

Den пишет:

Так было и в РИ. И к освобождению отнюдь не привело.

Привело к полному, позже. И дворяне-то не протестовали активно, выбора у них не было. Тут масштаб меньше намного.

Den пишет:

Закручивать гайки.

Как? КП и так максимальное. Эргастерии, что-ли, организовать? Тем более что вопрос о КП уже дискутировался, его негативные последствия были известны.

Пух пишет:

Вы учитывайте — усадьбы, присутствия во множестве сожжены. Докажи, что это беглый. Да и ловить всех подряд себе дороже.

То есть у вас перманентная революционная ситуация получается?

Извините, но в условиях смуты железные дороги прокладываются только в фильмах про Павку Корчагина.

Пух пишет:

И тут действительно никто толком не знал, как быть. До реформ Киселева не понятно было, как устроить крестьян и могут ли они вообще устроиться.

Так пустите Киселева вперед! Пусть он проводит свои реформы — но ПЕРМАНЕНТНО. То есть, освобождение крестьян, раз начавшись, не может остановиться, пока не освободят всех.

Или еще что. Пускай благородное общество гласно пообсуждает проект Мордвинова...

Артем пишет:

в условиях смуты железные дороги прокладываются только в фильмах про Павку Корчагина

Наоборот. В условиях смуты дороги нужнее, чем в мирное неспешное время.

З.Ы. Это так, навскидку. Рассказ еще не прочел. :)))

Для освобождения крестьян нужна Николаевская империя. Самодержавно-бюрократическая. Империя столоначальников. Которая может в собственных интересах и дворян и крестьян через колено перегнуть. Этого при Александре Павловиче не было ("Врепеди императора идут те, кто убил его отца, позади — те, кто убивал его деда. А где идут те, кто убъет его самого?"), и в начале царствования Николая тоже.

Другое дело — новая пугачевщина. Она немало может поспособствовать освобождению крестьян. Хотя, на мой непросвещенный взгляд, это может произойти только с отпадением "свободных" районов от центрального правительства...

Пух

Коллега вы меня убедили по большинству пунктов. Но я требую продолжения [del][/del] рассказа!

Артем пишет:

То есть у вас перманентная революционная ситуация получается?

Почему? Вообще это не революция, а бунт был. И правительство принимает меры, чтобы он не повторился — и отселением на Линию, и частичным освобождением крестьян. Конечно, напряженность сохраняется, крепостное право было несправедливо и тягостно, но это реал.

Артем пишет:

Для освобождения крестьян нужна Николаевская империя.

Немного странно получается — эта Империя в реале как раз крестьян не освободила.

Артем пишет:

Так пустите Киселева вперед! Пусть он проводит свои реформы — но ПЕРМАНЕНТНО.

Киселев и так сделал все, что мог. Далее должен вступить император. Он в реале колебался. Государственные крестьяне были подготовлены к освобождению, но начинать с них — точно дождаться новой пугачевщины. Императора отвлекали другие проблемы, в том числе внешнеполитические.

Артем пишет:

Пускай благородное общество гласно пообсуждает проект Мордвинова...

А что там обсуждать? Это не проект, а хрень полная, извините.

Den пишет:

Коллега вы меня убедили по большинству пунктов. Но я требую продолжения банкета рассказа!

Дэн, занят я сильно. Но при первой возможности — допишу. Спасибо за вопросы!

Пух пишет:

Немного странно получается — эта Империя в реале как раз крестьян не освободила.

Именно эта империя и освободила. Александр II просто использовал старую бюрократическую машину своего отца для новых целей. Согласитесь: сменились только исполнители. А административный аппарат остался прежний. И решал поставленную задачу (освобождение крестьян) ну о-ч-чень бюрократически...

Пух пишет:

А что там обсуждать? Это не проект, а хрень полная, извините.

Ы! Аракчеевские военные поселения были не меньшей хренью. И даже большей. Тем не менее, были осуществлены...

Пух пишет:

Киселев и так сделал все, что мог. Далее должен вступить император. Он в реале колебался.

Так у вас же альтернатива!